Пирамида, т.2

– Вот видите, видите... и претерпела-то меньше минуточки, а обошлось как аккуратненько ко всеобщему удовольствию, – сразу же подхватил о.Матвей, торопясь по-христиански оформить выслушанную повесть. – А нельзя и барыньку винить: как можно за зло взыскивать без рассмотрения его истоков? Поди еще прапрабабка ее, крепостная страдалица у себя в запечье, под ночной волчий лай да вьюжный, внучке любимой про жизнь свою сказывала, а та свой срок спустя собственную дочку в люльке теми же словами баюкала. Так и вьется сквозь время скорбный ручеек то сказкой, то песенкой, а где и молитовкой обернется – за тяжкую долю крестьянскую, за солдатскую неволюшку. А уж благодетель народился: он враз стон народный теоретично обмозгует, научно подкует... И вот тебе искорка пущена: начинается пожаришко. Кажный тянется помочь, потому что кому не лестно перстом истории себя ощутить да ради блага общественного принять на себя бремя пролития кровки чужой под свою личную ответственность? А кабы ручейку-то не давая половодьицем развернуться да учредить заблаговременно, хоть за полвека разочек, тот самый, обязательный всемирно-прощеный день, то есть чистку памяти людской с отменой всех долгов и огорчений, но пуще всего мыслей, страшных мыслей наших...

Он вдруг замолк и огляделся с видом путника, заплутавшего в дремучем лесу.

– Вы немножко не туда забрели, папаша. Сдается мне, вы совсем другое, поинтереснее, нам сказать хотели.

– А что, что?.. Я только вот ему, Вадиму, насчет злопамятства развить собирался. В том смысле, что ежели нам нонче обижаться всякий раз, то и народишку, пожалуй, на расплод не останется! – принялся закругляться о.Матвей, заметно благодарный за выручку. – Ты лучше мамашу свою вини, сама-то хороша. Мушка под веко попадет, я к ней бегу за помощью, а она экий камень жизни от меня утаила. Да когда же оно приключилось-то, бедная ты моя!

– Уж поздно, повыветрилось... Короток зимний денек, затемно домой пришла. Детки, помнится, в Мирчудес убежали, а ты впотьмах, на скамеечке, к огоньку припал с газеткой в руке. Как раз ту статеечку Вадимушкину напечатали. Тут, шубки снять не дал, принялся читать взахлебку: слог-де какой! Я лишь головой покачиваю: «ведь он тебя там, глупый поп, как кощенка в бадейке топит вместе с верой твоей». А ты на мысли мои только рукой машешь – «лишь бы к должности пристроиться, а уж там наставит Господь!» Неужто все перезабыл?

Если не изменяет память, речь шла об анонимном приветствии университетской молодежи Брюссельскому студенческому конгрессу в защиту чего-то крайне важного, по тем временам... То был пламенный дебют начинающего беспартийного трибуна, где он от имени грядущих поколений призывал трудящееся человечество к скорейшему штурму всех опорных твердынь старого мира. Читалось между строк, что свержение капитализма является лишь промежуточным этапом к недвусмысленному завоеванию самого неба. Естественно, обращение было без подписи, но кто поближе легко угадывал стиль и руку Вадима Лоскутова по задорной искренности тона, по образному росчерку без общепринятых штампов, по нескрываемому удовольствию, наконец, с каким автор гарцевал на высокой прибойной волне близ довольно угрюмых скал. Кроме того, блюдя покой семьи, Егор не меньше чем за неделю до публикации поднес отцу текст Вадимовой статьи, составленной по клочкам рваной бумаги. Кстати, неуместная страстность официального документа, способная вызвать и международное осложнение, сыграла post factum15 скорее отрицательную роль в дальнейшей карьере молодого человека, зато беззвучные в сущности, потому что невесомой шерстью, опять же по мягким старушечьим щекам, нанесенные шлепки приобретали поразительный резонанс вблизи тех гуманистических призывов хотя бы и трехлетней давности.

Беседа велась как бы в отсутствие пришельца, тем не менее участники ее попеременно поглядывали на него, справляясь о реакции на рассказанное. Но привыкшего, видимо, к лагерной обстановке, того больше занимала тьма за окном, откуда украдкой могло следить за ним высокое начальство. Как нередко бывает с узниками по освобожденью, он мысленно все еще находился там, и так очевидна стала необходимость вернуть его к настоящей жизни, что именно Дуня сделала попытку довести до старшего брата смысл рассказанного приключения.

– И я, и я тоже помню эти рейтузы, – сказала она дрогнувшим голоском. – Тебе было очень больно, мамочка?

– Какая же от них боль, – усмехнулась мать. – Не железные.

– Нет, я в другом, я в моральном смысле.

Здесь сестре на подмогу выступил Егор.

– Ну и глупый вопрос... тем более что ни разу даже не надеванные!