Пирамида, т.2

Никак не меньше минуты Сорокин слушал их, с кривой усмешкой поглядывая на снова почерневшие прямоугольники окон. Оцепенившая его тихая ярость походила на временный паралич. Юлия и всегда была резковата с друзьями, а просто он ожидал другого приема. Было до крайности унизительно стоять на улице перед захлопнувшейся дверью с приношениями в протянутых руках. Время шло, плечи ныли от напряженья, никто не выбегал поправить недопустимую ошибку. Почудилось вдобавок – за ним следят сверху из оконного мрака, и, хотя не различить было лицо или силуэт наблюдателя, Сорокин сразу опознал Юлию по тому гадкому, смятенному самочувствию, словно опять, как в тот проклятый день, стоял перед нею в кургузых по щиколотку брючках и самодельной курточке с надставными рукавами. То был особый взгляд умного и терпеливого любопытства, каким хорошо воспитанные дети смотрят на экзотическую живность в аквариуме, следователи – на уличенных негодяев, вельможи – на оскользнувшегося гения, кошка – на обреченную мышь. В памяти режиссера Сорокина живо возникла мрачная столовая в киевском особняке Bambalsky с широкой двухмаршевой лестницей куда-то в недоступный нищим эмпирей, и – черный недвижный глазок, нацеленный в него сквозь балюстраду, созерцает таинственную процедуру кражи. Двадцатилетней давности воспоминанье изобиловало колючими подробностями – от затхлого запаха никогда не проветриваемых помещений и косого, на бархатной скатерти, сентябрьского солнца, подползающего к серебряной плетенке с пирожными, где в зияющем провале сбоку явно недоставало одного, – до еще сохранившейся липкости в пальцах и трагического неудобства где-то за пазухой, на животе... Так он и шагал до машины, мысленно таща на руках непригодившееся приношенье да еще с ощущеньем физической тяжести в лопатках, так как из окон Юлии видимость вдоль переулка была отличная, а осенним холодком напоенная ночь к тому же – и лунная.

– Вы мне с процентами заплатите за все по совокупности, мадам Bambalsky, – сквозь зубы посулил он, садясь за руль, что также не облегчило ему душу.

Вчерашняя в обычной служебной беготне подзатихшая было обида к сумеркам разыгралась с новой силой. Некоторые саднящие обстоятельства дополнительно разбередили давнюю, пустячную в сущности, однако хуже зубной боли ноющую душевную травму, а состояла она в гадком сознании своего плебейского ничтожества. И так как истоки ее крылись в истории с неудачно украденным пирожным, то именно случай тот и стал наиболее уязвимым местом сорокинской биографии. Совпало, кстати, что перед выходом из квартиры на условленную с Юлией встречу, уже в пальто, режиссер взглянул в послезакатное небо в зеркальном проеме лоджии своей московской квартиры, и, значит, так болело, что раскиданные по горизонту, ничуть не похожие, словно малиновым сиропом политые облака напомнили ему одну незабвенную витрину на дореволюционном Крещатике, мимо которой любил прогуливаться один худенький и нервный мальчик с Подола. Всякие там пралине, petits fours13 и медовые завитушки, утыканные самоцветами цукатов, доныне по памяти вызывали у заслуженного деятеля искусств неприличное слюнотечение. И тогда по сближению сходства Сорокину вспомнилось, как в прошлую поездку туда же, перед спуском в подземную часть, хозяйка потчевала его сластями невыясненного происхождения в гостиной с французскими гобеленами... Но сперва кое-какие предварительные сведения, прояснившиеся у режиссера Сорокина перед очередным испытаньем.