– А в том именно, в каком и надлежит, – тихо и вразумительно произнес Морошкин, покосившись на всемирно-известный, как раз на стенке перед ним, фотографический портрет вождя, склонившегося к раскуриваемой трубке. – Ведь нас чему учит наш бессмертный друг и наставник... Ну, вы и сами должны знать, кто нас учит нашему собственному счастью, не покладая рук!.. Неусыпно воспитывает в том духе, чтобы шагать за всем передовым, давая отпор всему отсталому. Правильно я говорю или имеется кто против? Да тут буквально волос на голове шевелится, у кого еще сохранился, конечно, при мысли о нашей беззаветной молодежи, впадающей в тем более недозволенные мысли, что и сами-то мы, при нашей идейной закалке, толком расчухать не могём, с чего же летает проклятое, братцы мои?
– Простите, Морошкин, никак в толк взять не могу... – начинал слегка сердиться Скуднов, раздражаемый его нарочито фальшивым синтаксисом. – Вы чего же добиваетесь, чтоб оно вовсе не летало или вообще всякое искусство запретить к употреблению?
– Ах, не перебивайте меня, я еще не кончил, – с удивительным спокойствием, защищаясь ладошкой, молвил Морошкин, – Зачем же, пускай летает – если на законном основании. И не подводите под меня базу, будто я против искусства. Нам без него никак нельзя, чтобы вносило свою освежающую струю... Весь вопрос, в каком духе? Как учит наш любимый учитель, искусство призвано мобилизовать жителей на трудовые свершения. А шепните мне хоть на ушко, товарищ Скуднов, если вслух постыдитесь, на какого рода подвиг способна вдохновить такая, с позволения сказать, сомнительная штучка рядового беззаветного труженика, с трудом доставшего себе билетик сюда под выходной день? А что сказал бы тот вагоновожатый, именем которого освящено данное здание? Он покинул бы зал с чувством глубокой оскорбленности – словно он дикарь какой, раз ему преподносят в натуральном виде ту самую силу сверхъестественную, в борьбе с которой он отдал лучшие годы жизни. В самом деле, сколько годов подряд огнем и железом ее изгоняли, а она, эвона, уселась прямо против нас как ни в чем не бывало и смеется во весь рот над нами, над лопоухим аплодирующим быдлом. Интересно узнать, с чего она так потешается, товарищ Скуднов? Скажите, это и есть высокое искусство, о котором в светлых грезах своих мечтали великие провозвестники? А ведь не вы ли в докладе своем лет пяток назад провозглашали его как факел мечты, освещающий нам тернистый путь в неизвестность грядущего... и даже чуть ли не как конструкторское бюро всяких прожектов и духовных эталонов, поступающих затем на конвейер всеобщего пользования. Хотелось бы поставить вопросик заодно, что именно могла бы позаимствовать жизнь из пресловутой Бамбы, чтобы направить вослед творческий поиск воображения?.. Какого рода принципиально новую искру революционную должен заронить в нашего пытливого современника нахально порхающий над ним поношенный демисезон? Зря не напрягайтесь, сам подскажу... Разве только перевод повсеместного грузо-пассажирского движения на ту загадочную тягу ввиду очевидных преимуществ как по части дешевизны, простоты обслуживанья и безгаражной стоянки, так и полной гарантии в смысле атмосферного отравления... Но можем ли мы себе позволить роскошь счастья за счет идеи, которая нас и на вершину-то возвела? Если оно и поется, будто мы родились, чтоб сказку сделать былью, то не следует ли уточнить – в каком именно направлении. Потому что в принципе-то перед нами обыкновенный транспорт ведьм, так сказать, помолодевшая средневековая метла, не так ли? И станут ли уважаемые товарищи воспринимать высокопоставленную особу, к примеру, начальника милиции, объезжающего вверенную епархию на персональной метле, как положительное завоевание социалистического бытия? – Он выждал достаточную паузу обоюдного молчания. – Благодарю вас, товарищ Скуднов, я тоже так думаю.