Пирамида, т.1

Скорость сбавилась, за стеклом по сторонам обозначилась мокрая непроходимая лесная глушь. Замедлившаяся дорога поминутно петляла меж стволов, сбивала с толку, изматывала, усыпляла, так что к концу пути горбательная, востроглазая мразь, гнездившаяся в окрестных топях, замерещилась даже Сорокину. Только и слышно было, как хрустит под колесами хворост настила, плещет и чавкает даже для крестьянской телеги непроезжая колея, да еще обвисшие, тяжкие от влаги хвойные ветви скребутся по кузову машины. Фары поочередно выхватывали из неразберихи то узлы вспученных корней, то блеснувшую в луне трясинку чуть поодаль с клочьями тумана над нею, то с обеих сторон накренившуюся лесную дремь, надежно, лучше всех запретительных знаков охранявшую место от постороннего вторженья. Машина дрогнула, негритенок над пультом затряс лохматой головой, и какой то иррациональный озноб предчувствия подсказал Сорокину близость чуда. Вдруг чащоба пораздвинулась, из распахнувшейся небесной промоины снова выглянул месяц и при небогатом освещении объявилась цель поездки.

То и дело проваливаясь и с фонтанами жижи из-под колес, машина выбиралась к просторной лесной поляне. Из-за возвышения, что ли, туман становился поменьше, дорога посуше. Непонятное обозначалось высоким и сплошным с колючей проволокой по гребню забором, словно это был номерной объект с воротами на бетонных вереях, которые сами распахнулись, едва скользнули по ним косые блики фар. Осведомленный в технике, Сорокин тотчас усмотрел в том позаимствованную с Запада электроновинку, как обычно на Востоке – в деревянном исполнении.

Буксуя в распухшей почве, машина с ходу вкатила в предупредительно распахнутые ворота, так что еле успела отскочить в сторону хлипкая фигурка – не иначе как сторожа в стариковском тулупчике и сдвинутом на лицо треухе: лишь торчавшая из-под козырька бородишка позволяла судить о его возрасте. Затем фары погасли, и, надо думать, снова все там вместе с приезжими растворилось бы в ночной мгле, кабы из-за облачной кулисы не подоспела четвертинка луны.

При ближайшем рассмотрении в глубине участка находилось ветхое двухэтажное строеньице с нежилыми мраками окон, сплошь в резном деревянном кружеве, обшитое тесом чудовищное бунгало в дачном стиле прошлого века, но и с причудами вроде симметричных балкончиков с козырьками по бокам и шатровой смотровой вышкой со шпилем для обозрения неизвестно чего. Нищая развалина эта, никак не вязавшаяся с обликом нынешней хозяйки, могла оказаться в ее владении лишь как дар номенклатурного поклонника средней руки и в отставке.

Помятуя дорожную размолвку, Сорокин воздержался от полувопросительной догадки, какими чарами ревнивый, суеверный и пожилой коршун смог заманить драгоценную добычу в столь укромный уголок, подальше от постороннего сглаза, возможно, и прокурорского в том числе.

– Вот мы и дома у меня... выгружайтесь, сердитый мастер! – с руками на руле сказала Юлия, когда машина остановилась. – Не бойтесь ноги промочить, вообще ничего не бойтесь: здесь у меня полное благоустройство.

Все еще не вылезая из-за руля, она пояснила в третьем лице смысл своего приглашенья. Итак, постепенно покидаемая всеми, не первой молодости женщина надоумилась вдруг срубить себе хату под старость. В ходе хлопот она якобы немножко растерялась от возникших трудностей и теперь нуждается в дельном мужском совете. Особая просьба была не торопиться с заключением до полного осмотра.

– Дайте немножко поразмяться сперва, – сказал Сорокин, ступая на мощенную гравием площадку, – ноги затекли.

– Да, я заметила, как вы всю дорогу, бедняжка, жали воображаемые тормоза, – дружелюбно кивнула Юлия и коснулась подбородка утомленным жестом, в котором выразилась вся ее тайная одинокая судьба, так что самому Сорокину давешний удар хлыстом представился вынужденным средством удержать в повиновенье тающую свиту.

Едва заглох мотор, слышнее стала заповедная тишина места, подчеркнутая гулкой, на весь лес, разноголосой вешней капелью. Никакие посторонние звуки, даже мысли не достигали сюда из мира, оставшегося позади. Только что освобожденный от тягостного обязательства, из одной благодарности вынужденный к правде, Сорокин испытал страшную неловкость – окружающая глушь никак не соответствовала ценности сокровищ, для сокрытия которых она понадобилась Юлии. Чувствуя на себе испытующий взор хозяйки, режиссер пытливо, приклонив голову к плечу для лучшего исследования предмета, созерцал сей необычной кладки штабель дров: право же, он не заслуживал сумасбродной гонки для срочной ночной экспертизы.

Режиссер начал с вопроса, зачем прирожденную урбанистку понесло, мягко говоря, на побывку к маме-природе? По крайней мере у пани Юлии хватило благоразумия припасти заблаговременно себе тулуп, болотную обувь, брезентовый скафандр с накомарником – все это по числу друзей, от скуки приглашаемых устроить небольшой на лужайке детский крик?