Пир в Одессе после холеры. Кавалеры меняют дам

Не стану корчить из себя заядлого собачника, хотя на протяжении жизни в моем доме водились собаки, и я любил их, и тем более проникся к ним уважением позже, когда след овчарки Люси, рыжей Люськи, которая в раннем детстве катала меня на санках, — когда ее след вдруг обнаружился в архивной папке Комитета госбезопасности.

Вернувшись вечером в дом у околицы Вой-Вожа, где жил мой знакомый, коллега по литературным занятиям, я прямо спросил его: что за собака? где собака зарыта?

— Да здесь же и зарыл, край двора, у забора… — не стал отнекиваться он. — Понимаешь, забежала на баз какая-то гавка, ничья вроде… бегает туда-сюда, воет, может статься, что и бешенная, а ведь у меня в доме дети… я ее гнал-гнал, ни в какую… А я пьяный был, обозлился — и убил ее палкой. И все дела. Садись к столу, уже откубрено.

Через несколько лет он уехал со всей семьей в родные места, купил дом в станице, потом перебрался в краевой центр. Там он всецело посвятил себя творческой работе, выпустил несколько романов, посвященных противоборству красных и белых на Дону. Кстати, романы эти были вовсе неплохи. Он стал лауреатом, вступил в партию и даже сделался советником тогдашнего первого секретаря крайкома Медунова.

К тому времени наши представления о жизни еще более разошлись, и мы не искали встреч друг с другом, хотя, бывало, сталкивались на писательских съездах — у него под мышкой делегатская папка, и у меня такая же.

Однако, время от времени наезжая в породненные северные земли, заглядывая иногда к нефтяникам Вой-Вожа, я не упускал случая напомнить местным читателям о том, что жил среди них писатель, в ту пору мало кому известный, а теперь вот он написал несколько хороших романов — читали ль вы их? помните ли автора, своего земляка?

А они в ответ: а-а, это тот, который собаку убил…

Меня это, честно говоря, удручало настолько, что я перестал в устных беседах и на письме упоминать его фамилию.

Говорят, что у нас самый отзывчивый в мире читатель. Так ли это на самом деле? Ведь вот как бывает: ты им — про книги, а они в ответ: у попа была собака…

Помню, что лил дождь — холодный, промозглый. И мы с Борисом Балтером бродили заполночь в дожде где-то у Никитских ворот.

Отсюда я предположил, что это было осенью. Конечно, не худо бы уточнить дату — число, месяц, а заодно и год (какой город — помню). И еще я припоминаю, что это было после какого-то затяжного собрания писателей.

Дневников я тогда еще не вел, был молод и не обучен. Никаких старых писем, оповещений, пригласительных билетов в ящиках стола не оказалось.

Попробовал звонить в Союз писателей, но где там: их теперь расплодилось с полдюжины, и все воюют друг с другом.

Опять отправился в читальный зал листать газетные подшивки прежних лет — «Литературная газета», «Литературная Россия», шестьдесят четвертый, шестьдесят пятый, — опять нет как нет, никакого собрания не нахожу. Но ведь было! И я отлично помню, что шел дождь, и мы с Борисом Балтером скитались под дождем…

Вообще, порою мне сдается, что я ворошу эти газетные подшивки вовсе не для того, чтобы быть похвально точным в датировке и тем уверить своих читателей в подлинности событий и лиц, а для того, чтобы самого себя убедить: да, это было на самом деле, а не привиделось в похмельном сне, не пригрезилось наяву, не замкнулось невпопад в склеротическом мозгу. Вот уж точно, что это было, как точно и то, что я был.

И я нашел то, что искал.

Это на самом деле было, но не осенью, а зимой: 20 января 1965 года.

Просто той январьской ночью в Москве лил дождь.

Отчетно-выборные собрания писателей Москвы проводились раз в два года. К тому времени писателей в столице развелось около двух тысяч, включая сюда не только белую кость — поэтов, прозаиков, драматургов, но и черную — переводчиков, критиков.

На общее собрание приглашались все поголовно, несмотря на то, что в Большом зале ЦДЛ было всего лишь восемьсот мест, и он не мог бы вместить всех.

Но, во-первых, весь списочный состав никогда и не являлся: кто-то болел, кто-то был в отъезде, кто-то был в запое.

Во-вторых, писатели и не задавались тщеславной целью во что бы то ни стало занять место в зале.

Они разбредались по просторным холлам, кучковались в вестибюле, где не возбранялось курить, и отовсюду можно было следить за тем, что делалось в это время в Большом зале: трансляторы вещали со стен — подробно и дословно — кого выбрали в президиум, кто делает доклад, кто выступает в прениях, кому аплодируют жарко и от души, а кому — позвольте считать ваши жидкие аплодисменты…

Еще очень многие прямо с порога, лишь сдав свои шубы и кацавейки в гардероб, устремлялись не в зал заседаний, а в ресторан, в Дубовый зал, либо в Пестрый, где потолок пониже да щи пожиже, либо в бары и буфеты, раскинутые к случаю на всех перекрестках, словно на масленном гулянье.