Пир плоти

Дом был пуст. Бывший сержант окинул взглядом соседние дома. Возможно, у кого-то из их обитателей и имелись ключи от жилища Гудпастчера, но Джонсон вовсе не горел желанием стучаться во все двери подряд и излагать всякий раз одну и ту же выдумку, объясняя, зачем ему понадобились эти чертовы ключи. Но в таком случае оставалось только идти на взлом. Он посмотрел вдоль улицы в ту и другую стороны. Айзенменгера не было.

Наступив на горло преклонению перед законом, укоренившемуся в нем за годы безупречной службы в полиции, Джонсон решил, что медлить нельзя. Им овладело нетерпение.

Взламывать парадную дверь было бы по меньшей мере неразумно — слишком много соседских окон выходило на нее, отражая в себе затянутое облаками небо. Другое дело черный ход. Его скрывали заросли густого и высокого кустарника, что давало Джонсону возможность совершить преступное деяние незаметно для посторонних глаз. Поковыряв в замке перочинным ножом, через десять минут он уже был на кухне.

Вонь в доме стояла невыносимая. За несколько недель, прошедших с того дня, как миссис Гудпастчер увезли в больницу, здесь воцарились упадок, запустение и печаль. Смерть хозяина и его быстрое разложение не добавили атмосфере свежести. И хотя тело унесли, отчаяние, казалось, разъедало дом; ощущение этого было настолько острым, что Джонсон даже пожалел, что вошел сюда.

Но вошел так вошел. Что дальше?

Бывший сержант огляделся. Грязная посуда на столе; все покрыто тонким слоем городской пыли; у двери в прихожую — шлепанцы Гудпастчера и мешочек с рукоделием его жены. Еще даже не приступив к обыску, Джонсон почувствовал себя подонком.

Он прошел в переднюю, стараясь не приближаться к двери с матовым стеклом и валявшимися рядом с ней письмами. Со стены, поблескивая грязным стеклом, на Джонсона поглядывал старенький барометр; на столике рядом с сувениром из Эйвона стоял небольшой телефонный аппарат. В передней мелькнул отблеск подъехавшего автомобиля. Джонсон осторожно приоткрыл дверь. Айзенменгер. Когда тот вылез из машины и начал оглядываться по сторонам, Джонсон рискнул и шепотом позвал патологоанатома.

Затворив за собой дверь, Айзенменгер спросил с насмешливым любопытством:

— Наверное, мне лучше не спрашивать, как вы сюда попали, Боб?

— Если нас застукают…

— Давайте постараемся, чтобы этого не произошло. — Доктор огляделся и тоже сморщил нос из-за наполовину реального, наполовину воображаемого зловония. — Что мы ищем?

Джонсон в ответ лишь пожал плечами.

— Тогда с чего начнем?

Справа от них была гостиная, и они осторожно зашли туда, сознавая, что занавески на окнах тюлевые, а глаза у соседей — как и у всех соседей на нашей прекрасной планете — очень зоркие.

И без того мрачная атмосфера дома теперь казалась им еще более невыносимой. Джонсон не мог избавиться от ощущения, что он в своих больших грязных ботинках вторгся в чужую жизнь. В этой комнате, где беспорядочно и безмолвно сгрудились старые сувениры и украшения, рождественские открытки и фотографии с запечатленными на них свадьбами и праздничными сборищами, непрошеные гости особенно остро чувствовали себя грабителями. Джонсон опять вспомнил слова Айзенменгера о том, что они питаются мертвечиной.

Но тут он бросил взгляд на фотографии и моментально забыл о самобичевании.

— Так-так, — протянул он, осторожно взяв в руки самую большую из них — стоявшую в центре. Он протянул фотографию Айзенменгеру, который вопросительно поднял брови:

— Кто это?

— Джеймс Пейнет.

* * *

Бывший преподаватель медицинской школы и бывший сержант полиции продолжили поиски в дальних комнатах. Всюду царили тишина, убожество и печаль — ни одного светлого пятна, ничего, намекавшего на какие-либо возвышенные устремления хозяев. Да и каких хозяев?.. Джонсон с Айзенменгером копались в том, что осталось от двух жизней: раскрывали шкафы, выдвигали ящики, осматривая каждую вещь. Айзенменгер наткнулся на связку счетов — все они были оплачены; Джонсон просмотрел пачку старых рождественских открыток.

— Где он повесился?

Этого Джонсон не знал.

— Кажется, в одной из спален, на крюке от люстры.

Айзенменгер перебрался на кухню, Джонсон принялся рыться в серванте, просматривая старые фотографии, счета и документы, которые теперь не представляли никакой ценности. Ни тот, ни другой не обнаружили ничего интересного. Затем Айзенменгер поднялся наверх, а Джонсон минут через десять вышел в прихожую.

Если бы у его матери не было такой же привычки, как у покойного хозяина этого дома, он прошел бы мимо, как и Айзенменгер.

— Джон! — позвал он доктора.

* * *