Пёс

— Ну, я иду, — повторил старик. — Ты знаешь, что будет завтра? Так бери курицу домой, вот тебе газетка и заверни.

Заложив руки за спину и выставив вперед острое плечо, старик ввинтился в толпу возвращающихся с лужайки евреев и исчез в ней. И Вадим с сожалением подумал о том, что не успел ничего спросить у этого старика и даже не запомнил толком, как он выглядел. У него, как будто, были яркие голубые глаза под подвижными бровками. Или карие? Один глаз, вроде бы, немного косил. Или вот: что выяснилось, когда он снял свою кепку? Был он плешив или лохмат?

— Странная страна. — пробормотал Вадим, уставясь в почти пустое блюдо на середине стола. — Странная страна…

Славка Кулеш, подойдя с Семой Рубиным, прислушался к этому бормотанию Вадима Соловьева.

— Что? — спросил Славка.

— Да нет, ничего, — сказал Вадим. — Я тут с одним интересным старичком познакомился. Свадебный нищий. Профессионал.

— Не может быть, — сказал Сема Рубин. — Здесь нищих на свадьбу не зовут, это не принято.

— Да он мне сам сказал! — чуть не с обидой возразил Вадим. — Низенький такой или, вернее, среднего роста.

— Едва ли, едва ли… — проговорил Сема Рубин, глядя на наполовину опорожненную бутылку водки. — Что он тебе еще сказал?

— Зубы показывал, — сказал Вадим Соловьев, сознавая, что говорит не то, что хотел бы сказать о старике. — Челюсти.

— Челюсти, говоришь? — переспросил Славка Кулеш. — Какие челюсти?

— Вон Рудик идет фотографироваться, сейчас мы у него спросим, — сказал Сема Рубин.

Рудик шел от стола к столу с фотографом — снимался на память с гостями, для альбома.

— Рудик! — позвал Сема. — Вот Вадим говорит, что видел тут какого-то нищего. Вы разве нищего звали? Есть такая традиция?

— Нет, — сказал Рудик, зорко оглядываясь вокруг. — А где он?

— Он уже ушел, — сказал Вадим Соловьев. — На другую свадьбу пошел.

— Так ведь еще горячего не подавали, — с сомнением в голосе сказал Рудик. — Как он хоть выглядел?

— Да так… — сказал Вадим Соловьев, мучительно припоминая, как выглядел старик. — В кепке…

— У нас тут есть один нищий, но он, во-первых, всегда в шляпе ходит, а во-вторых, он тоже не приходил, — сказал Рудик. — Так что не может этого быть.

— Ну, не может, и не может, — сказал Славка Кулеш. — Все мы, в конце концов, нищие. Давайте лучше выпьем.

— Черт знает, что такое, — сказал Вадим Соловьев. — Вот здесь он сидел, ел курицу.

— Ну, может, тебе показалось, — примирительно сказал Сема Рубин. — За тебя, Рудик!

Свадьба, к его собственному удивлению, понравилась Вадиму Соловьеву. Было в ней что-то обязательное, вязкое, цепко и крепко хватающее и держащее — как сама история еврейского народа, с которой Вадим познакомился недавно по скучной книжке какого-то профессора. Слушая не совсем веселую свадебную музыку, глядя, как евреи, выпив водки, плясали с поднятыми руками — Вадим Соловьев с тревожным удовольствием ощущал себя почти евреем.

По дороге в Кфар-Ям, подпрыгивая рядом со Славкой Кулешом на неудобном спортивном сиденье, Вадим Соловьев думал над тем, кем бы он хотел быть: папашей Каценеленбогеном или свадебным нищим. Он думал, задремывал, просыпался от очередного толчка и снова представлял себя то на месте старика, то на месте папаши, и никак не мог выбрать. Но Рудиком на свадьбе он быть не хотел.

— Приехали! — сказал Славка Кулеш, подруливая к мраморной завалинке. — Я, знаешь, сам чуть не заснул: чуток, все же, перебрали. Будь у меня рессоры получше, обязательно заснул бы.

Завтра голова будет свинцовая, — мрачно предрек Вадим.

— С утра перышком не поводишь, это верно, — согласился Славка. — Ты, кстати, книжку собрал?

— Через неделю закончу, — сказал Вадим Соловьев.

— Ну, я к тебе деньков через десять загляну, — сказал Славка Кулеш. — Будь!

Книжку зарезали.

Надеящийся на то, что произошло недоразумение, и все же уверенный в обратном, Вадим Соловьев поехал в Тель-Авив, по адресу, указанному в отказном письме. На двухэтажном особнячке, на зеленой улочке Пророка Иеримиягу, значилось: «Комиссия по литературе».

Вадима приняла толстая тетка в просторном арабском платье, с тяжелыми серьгами в длинных и пухлых мочках ушей, со множеством золотых цепей и цепочек вокруг короткой сильной шеи.

— Так это вы Соловьев Вадим из Кфар-Яма, — с трудом находя русские слова, сказала тетка. — Ну?

— Вот тут написано, — расправляя письмо, сказал Вадим, — что мне отказано в издании книги. Но ведь Союз писателей рекомендовал и, потом, мне сказали в Нью-Йорке…

— Ждите, — сказала тетка и, повернувшись вместе со стулом на колесиках к железному шкафу, принялась рыться в груде папок, положенных одна на другую. — Вот, «Соловьев Вадим». Ну?

— Вот я и говорю, — леденея от этого «ну», сказал Вадим. — Может, это просто ошибка. Ведь Союз…

— Решаем мы, а не ваш Союз писателей, — ровным голосом объяснила тетка. — Вам отказано в безвозвратной ссуде.

Она постукала по папке короткими круглыми пальцами.

— Но почему? Ведь должна быть какая-то причина…

Вадиму не хотелось говорить с этой теткой о своей прозе.

— Ждите… — недовольно сказала тетка и, надев очки, взялась листать и читать какие-то бумажки из папки.