Пилот штрафной эскадрильи

Михаил плюхнулся на землю. Пришедшее понимание происходящего шокировало. А как же теперь Москва, Витька Селезнев, большие самолеты? Нет, в другое время Михаил не хотел. Только как теперь вернуться? Может, все-таки поискать разбитую «Аннушку»? А те солдатики? Опять в него стрелять будут?

Михаил медленно осознавал весь ужас происходящего. Документов этого времени нет, денег нет, дома нет, работы нет, и друзей тоже нет. Хотелось завыть волком.

Какое-то время Михаил сидел в ступоре, потом стал размышлять. Дома, документов, работы сейчас нет не только у него — у многих ситуация такая же. Но они хотя бы знают, где был их дом, где и кем они работали, и при расспросах могут хотя бы рассказать правдиво.

Вернуться в свое время он не может, потому как не знает, осуществимо ли это. Значит, надо приспосабливаться к данным обстоятельствам и выживать. И для начала хорошо бы узнать, где он находится и какой сейчас год и месяц. А потому — надо искать людей, только быть осторожнее. Давешний солдатик выстрелил и промазал, а другой может и попасть.

Михаил встал, застегнул рубашку, привычным движением проверил карманы. Из правого кармана брюк достал пилотское свидетельство. Медленно, уже зная в душе, как он с ним поступит, раскрыл. Взгляд наткнулся на дату выдачи: 1990 год. Михаил горько усмехнулся про себя: «Идиот! И я его предлагал патрульным! Согласись они посмотреть мои документы — где бы я сейчас был?»

Выбрав место, где земля показалась ему помягче, он выкопал ямку, бережно уложил туда свое свидетельство и засыпал сухой, прогретой летним солнцем землей. Все! Теперь он — как все, во всяком случае — как большинство.

Но что же дальше? Пожалуй, надо двигаться вдоль реки и при встрече с людьми понаблюдать — кто такие? Об НКВД Михаил много чего читал, когда в период разгула «демократии» пооткрывали архивы и газеты печатали про весь кошмар, происходивший в тридцать седьмом году и позже.

Михаил шел, стараясь скрываться за кустами и деревьями. В армии он не служил, но, будучи курсантом, нес караульную службу и азы воинского дела знал. По крайней мере, стрелять из «калашникова» мог. Только вот нет сейчас «калашникова», как и много чего другого.

Где-то недалеко заблеяла коза. Михаил остановился. Раз есть коза, значит, рядом будут люди.

Так и оказалось. Когда он, пригибаясь за кустами, вышел к полянке, то увидел деда, приглядывающего за двумя пасущимися козами. Дед был стар и не вооружен, лишь палка в руке.

Михаил кашлянул, чтобы не напугать неожиданным появлением селянина.

Дед резво обернулся. Из-под надвинутой на лоб кепки выжидающе смотрели на Михаила бесцветные от старости глаза.

— Добрый день, — поздоровался летчик.

— Здравствуй, коль не шутишь, — ответил дед.

— Заплутал я немного, батя. Какая деревня рядом?

— Какая всегда была — Еловцы.

— А река?

— Так Сож.

Что-то названия Михаилу были незнакомы.

— А Брянск где?

Дед махнул рукой на юго-восток. Михаил совсем запутался.

— А деревня ваша Еловцы — какой области?

— Смоленской.

— Дед, год какой сейчас?

— Да ты никак не в себе, контуженный?

— Нет, батя, летчик я. Упал с самолетом, ни хрена не помню.

— А, это бывает. Меня в Первую мировую контузило — снаряд немецкий перед моим бруствером разорвался, — так я оглох на неделю. Само потом прошло. И у тебя пройдет.

— День-то какой? — настойчиво напомнил Михаил.

— Девятое июля тысяча девятьсот сорок первого года. Уж восемнадцатый день, как война идет.

Сердце у Михаила упало. И в самом деле — занесло его во времена тяжкие, годину лихую.

— Наши где?

— Это какие? — Дед хитро прищурился.

— Ты не кружи, дед, — я наш, русский.

— Вчерась объявили — немцы взяли Борщев, Опочку, а сегодня наши оставили Житомир.

— Ничего себе!

— Ты что, в самом деле ничего не помнишь?

— Какой мне смысл тебе врать?

— И верно — что я тебе сделать могу? А что это у тебя за форма такая? Летчиков живьем я, правда, не видал. Но на фотографиях в газетах сталинские соколы в регланах кожаных, с портупеей. У тебя же рубашка рваная и оружия нету.

— Какой, к черту, реглан в июле? Это же плащ, его осенью носят.

— А! — удивился дед.

Мысли в голове у Михаила путались. Самое начало войны, немцы прут на Москву, многие наши части разбиты, отступают. Много техники потеряно, неразбериха. Вот, пожалуй, и все, что он мог припомнить о первых днях войны. И похоже, выглядит он не по-военному, раз даже дед засомневался. А про то, что парашютистом был, вообще молчать надо. Примут за немецкого диверсанта — и шлепнут.

— Дедушка, поесть ничего нет?

— Есть немного.

Дед достал из узелка кусок ржаного хлеба, вареную картофелину, вареное яйцо и луковицу. Расстелил узелок на пеньке.

— Усаживайся.

Михаил с жадностью набросился на еду. Такое ощущение, что неделю не ел. Дед внимательно смотрел.

— Ешь жадно, вроде как давно не ел. А лицо брито начисто. Как так?

— Перед полетом брился, а покушать не успел — вылет срочный, по тревоге.

— Вона как.

Михаил подчистил бережно — все до последней крошки, стряхнул платок и вернул его деду.

— Спасибо, батя. Так где наши? Часть свою искать пойду.