Пилот-девица

— Мой любимый был очень совестливым развратником… И патологически честным. Позвонит, бывало, в два часа ночи из другого конца Галактики. И скажет: ты знаешь, я тебе изменил. Я спрашиваю сонным голосом: и с кем? А он мне: да с пианисткой одной. Приехал, знаешь, в эту самую командировку, устроился в дорогой такой отель. А тут она, с кудрями цвета воронова крыла, хрупкая как балерина, задумчивая, в холле на рояле играет, для развлечения статусных гостей. Ну я послушал-послушал — и шампанское ей послал, хорошее, ставропольское. И цветы, говорящие пельтианские колокольчики, целую корзину, — водитель Слава за ними сгонял, пока я ее роскошным Гершвином наслаждался. «Саммер тайм… Энд зе ливинг из и-изи…» Вот только не говори мне, что американское — значит отвратное… На музыку это золотое правило не распространяется… Ей мои цветы понравились, договорился встретиться, когда у нее смена игральная окончится. Встретились. Повел я ее в свой номер. Ну, там-то все и произошло. Ну то есть ничего не произошло… Потому что у меня на нее механизмы не сработали… Такая вот история, зайка… Ну а у меня, пока мой любимый мне всё это рассказывает, наяву рассказывает, а не в кошмарном сне, шевелятся на голове волосы. Сами шевелятся. Потому что мы ведь с ним не ссорились. Не ругались. У нас все хорошо. Мы любим друг друга. Мы помолвлены. Мы договорились жить вместе и я ждала, когда закончится череда юридических формальностей и наших командировок, чтобы в общем-то… жить, как договорились, потому что я девушка простая, что обещаю — то и делаю! Но, не давая волю истерике, я его, с нервической такой иронией, спрашиваю: тебе хоть понравилось мне изменять? Ну, с этой пианисткой? А он говорит: нет, радость моя, не понравилось. Не знаю, говорит, зачем я это сделал. Страшно жалею об этом. Я ведь одну тебя люблю и без тебя не мыслю своей жизни… Ну, я немного успокоилась, хотя в душе все ходуном ходило. Ведь я верила ему! Через три дня он звонит по дальней связи с Трайтаоны. И заявляет: ты знаешь, должен тебе признаться, что, еще до той командировки, ну, где пианистка, я тебе тоже изменил… С одной танцовщицей в стиле гоу-гоу… Пошел в бар, а там она зажигает на каблуках полуметровых, прозрачных таких. Волосы в разные стороны летят, жесты смелые, одета в черное и блестящее — латекс, кожа, кружева… В общем, поэзия тела, вооруженная рифмами непристойных поз… А я, дождавшись паузы, его дрожащим таким голоском спрашиваю: и что потом было? А он мне говорит: да что-что, сделала мне минет в туалете, смех у нее такой еще был… На твой, радость моя, чем-то похожий… Серебристый такой колокольчик… Но, представьте, я и это проглотила! Потому что любовь — она же зла. А я умею себя убеждать, что, мол, всё к лучшему, обойдется. И главное, это же в прошлом было! Еще до пианистки, которую я ему вроде как простила! И потом он же честно, честно мне все рассказал, покаялся, прощения попросил… Но когда он через три дня позвонил мне с лунной станции «Мимоза» и сказал, что должен признаться мне в том, что трахнул полячку-стюардессу, которая бизнес-класс обслуживала, грациозную такую нимфу, на меня как две капли воды похожую… Лучше бы он сказал, что трахнул туалетную швабру, потому что у нас прически похожи — я в школе носила дреды, а у нее, у швабры — веревочки…

Но до конца эту жуткую историю Василиса не дослушала — она смежила веки, укуталась в дремотный кокон, одна-одинешенька в чужом двухкомнатном номере, и ее, словно бы сжалившись над ней, сморил запоздалый сон. Несколько раз она просыпалась среди ночи и утешала себя, мол, Стас вот-вот придет. Но он все не шел.

И утром его тоже не было. В номере стояла давящая, на что-то непереносимое намекающая тишина.

Весь следующий день Василиса ждала Стаса перед экраном визора. Но тщетно. Он пропал. Испарился. Исчез.

К полудню послеследующего дня Василиса все-таки собралась с мыслями, и вернулась в свой номер (в нем исправно убирали).

Она оделась во все новое (спасибо неизвестным филантропам-русофилам!) и отправилась прямиком в Русский Культурный Центр. В тот самый, где она, сидя под портретом Чайковского, меньше двух недель назад (ей казалось, какие там недели, минимум месяца два!) слушала чириканье попугайчиков, а потом получила направление в гостиницу «Ипподром».

Кивнула — как старому знакомому — седовласому охраннику с бакенбардами. И отправилась прямиком в кабинет номер четыре, к ассистенту Дулину — ведь это он поселил ее в этот роковой отель, может быть, он и Стаса туда поселил?

Обстоятельства были благосклонна к бедняжке.

Ассистент Дулин, обладатель тех же обильных залысин и ямочки на подбородке, был на месте. Казалось, он сидел в той же скалиотической позе, над теми же самыми бумагами.

— Мне надо узнать о судьбе Станислава. Вы должны его помнить. Мы с ним рядом жили.

— Станислава? — дохнул на гостью застарелым перегаром Дулин. Он, конечно, сразу признал трогательную в своей очаровательной нелепости муромчанку. — Это хорошо, что Станислава. А фамилия как?