Пятое приключение Гулливера

Вообще эта многочисленнейшая категория подданных императора отличалась исключительным самоотвержением. Но даже двор и сам император были изумлены, когда в трех-четырех лагерях преступники бросили работу и, повесив нерадивых надсмотрщиков, потребовали так называемой децимации, то есть казни каждого десятого из их среды. Сделать это они считали необходимым в тех целях, чтобы, уничтожив десятую часть нечистого элемента, создать большее единство в нации и тем самым укрепить силу государства.

Правительство нашло эту меру вполне своевременной.

Я, признаться, принял все эти разговоры за шутки, но в этой серьезной стране, как я уже говорил, шуток не понимали. Сам я понял всю серьезность положения только тогда, когда мимо дворца продефилировала первая партия преступников и полицейские тут же стали отделять каждого десятого из них и те немедленно выполнили свое искреннейшее желание расстаться с земной юдолью.

Не хватало виселиц и гильотин, некому было убирать трупы, на прилегающих ко дворцу улицах не умолкал женский вой. И хотя я прекрасно знал, чем грозит мне, бездомному чужестранцу, вмешательство в чужие дела, я не мог стерпеть и, улучив минуту, когда король в уединении предавался своим занятиям, попросил его выслушать меня.

Против ожидания король принял мое предложение весьма благосклонно. Я заметил, что у него измученное бледное лицо, что он одряхлел за эти несколько недель.

— Ваше императорское величество, — сказал я, — не мне вмешиваться в дела вашего мудрого правления. Но я веду отчеты о славных делах и победах вашей несокрушимой армии — и могу вас заверить, что любая из европейских стран, в том числе и мое отечество, удовлетворилась бы тем уроком, который вы дали врагу, и предложила бы ему мир на почетных условиях.

Император понял меня. Он улыбнулся, а это было знаком его искреннего расположения.

— Твое отечество — варварская страна, — сказал он. — Если для нее достаточно и таких побед, то мы как представители высшей из наций не можем ими удовлетвориться.

— Ваше величество, — продолжал я, — ореол славы уже блистает над вашей головой. Весь мир считает вас мудрейшим из правителей, подданные благоденствуют под вашим скипетром и ежечасно благословляют вас. Все знают, наконец, о вашем искреннем миролюбии; поверьте мне, никто не примет вашего великодушного решения за признак слабости.

По лицу императора я видел, что речь моя понравилась ему. Может быть, слова мои были лишь подтверждением его затаенных мыслей. Может быть, то же самое говорили ему и другие советники. Может быть, я нашел только слова, какими следовало выразить эту мысль, чтобы ее с честью можно было преподнести вниманию всех подданных.

Успех разгорячил меня.

— Должен ли мудрый правитель слушаться своих подданных? Как неразумные люди могут распоряжаться человеком, обладающим божественным разумом? Следовало ли слушать каких-то глубоко порочных преступников и выполнять их глупую мысль о казни каждого десятого? Не лучше ли было бы лишить их вашей императорской милости и начать снова, назло им, выдавать каждому по биттлю хлеба ежедневно?

Несмотря на то, что я осудил одно из важнейших мероприятий правительства по борьбе со все нараставшим брожением среди низших и наиболее обездоленных войной слоев населения Юбераллии, грозившим вылиться в прямое восстание против императора, король выслушал мою речь спокойно. Видимо, эта жестокая мера не привела к желательным результатам.

— Государь, — в тех выражениях, которые единственно были возможны в этой стране, познакомил я императора с одним из трагичнейших событий нашей истории. — Государь, один из наших королей, который так же, как и ваше величество, заботился о счастье своих подданных, принужден был сам просить милости народа, и народ разрешил ему положить свою голову под топор палача.

Эти слова вывели короля из молчания.

— Да, — словно раздумывая, ответил он. — Это бывает. Чего не сделает мудрый правитель для блага своих подданных.

Успех сделал меня полубезумным.

— Я бы понимал, — продолжал я, — если бы ваше величество стремились к завоеваниям, но Бог и так наградил вас обширными владениями. Да и что мешает вашему миру с Узегундией?..

Тут язык мой понесся как лошадь без узды.

— Что? Вопрос о том, до какого размера следует отпускать бороду. Не все ли равно? Ведь этот вопрос…

Я не кончил. Лицо короля изменилось. Выпученными глазами он уставился на меня и как будто ничего не видел. Вот-вот он упадет в обморок.

Я понял, что сказал лишнее. Стараясь не смотреть на короля, я попятился к двери и, быстро пересчитав ступеньки лестницы, спрятался в своей каморке.

Я ожидал всего, только не этого. Король искренне верил в важность пресловутого вопроса.

Если бы я ему сказал, что не длинную бороду следует носить, а наоборот, короткую, он, может быть, и не был бы так разгневан. Но скептического отношения к важнейшему из государственных вопросов, отрицания за ним какого бы то ни было значения император не мог стерпеть.