Пятое приключение Гулливера

Пользуюсь случаем, чтобы отвести от покойного капитана выраженные некоторыми из моих друзей, познакомившихся с книгой по рукописи, обвинения в том, что он, изображая Юбераллию, имел в виду нынешнее правительство одной дружественной державы, расположенной на берегах Рейна, Эльбы и Одера. Считая излишним доказывать здесь всю нелепость этого предположения, ибо при известной всем проницательности капитан Гулливер все-таки не мог двести лет назад предвидеть осуществление изображенных им порядков правительством так называемой Третьей Империи, я, впрочем, не собираюсь ему запретить признать свое лицо в зеркале лучшей из стран, когда-либо существовавших на земле.

Право предоставить вашему милостивому вниманию полное и подробное, снабженное учеными примечаниями издание этой рукописи я оставляю за собой и своими наследниками.

Чарльз Симпсон, эсквайр

Нотингем

Глава первая

Жизнь Гулливера в Нотингемшире по возвращении из четвертого путешествия. Церковь преследует Гулливера. Гулливер принимает предложение быть капитаном воздушно-морского судна. Неожиданный отлет. Гулливер спускается в незнакомой стране и попадает в руки полиции.

Читателю известно уже от родственника моего Ричарда Симпсона, что всеобщее любопытство к скромной моей личности заставило меня покинуть Редрпфф и купить небольшой клочок земли с удобным домом близ Ньюарка в Нотингемшире, на моей родине. Я перебрался туда с женой и детьми и, само собой разумеется, не забыл привезти туда и двух своих жеребцов, напоминавших мне о счастливой стране гуигнгнмов[2]. Лучшим отдыхом для меня было уединение в конюшне с благородными животными, заставлявшими меня забывать все большие и маленькие неприятности, неизбежные в жизни каждого человека, даже такого, как я, наслаждавшегося почетом, славой, достатком и благословенного обширным и любящим семейством.

Три года наслаждался я тишиной и довольством. Но ничто не вечно, читатель, тем более счастье и покой человеческие. Ненависть злобных еху[3] настигла меня и в этом уютном уголке.

Живя весьма скромно и уединенно, навещал я лишь старого священника, который закрыл глаза покойному родителю моему и ныне доживал век в маленькой хижине на опушке соснового леса. Вечерами, прогуливаясь меж вековых деревьев, вели мы длинные беседы, касаясь в них не столько житейских, сколько философических вопросов. Я не стеснялся высказывать перед ним издавна мучившее меня сомнение: действительно ли человек создан Богом, и не было ли при самом акте творения какой-либо пакости, проделанной отцом лжи и зла так умно и хитро, что старина Бог не заметил ошибки и, благословив семя дьявола, навсегда уклонился от какой-либо заботы об усовершенствовании своего создания.

Священник, проживший слишком длинную жизнь для того, чтобы не знать людских недостатков и слабостей, а также несовершенств нашей жизни, рассказами о подвигах святых, добродетельных и истинно великих людей направлял отравленный скептицизмом ум мой к той мысли, что заложенное в нас семя добра не умрет и некогда прорастет оно пышным цветком, заглушив все волчцы и все тернии. Не скажу, чтобы речи его убеждали меня, но общение с благочестивым старцем помогало преодолевать все более и более частые припадки мизантропии.

Но еще прежде, чем к старцу подкралась смерть, слабость здоровья заставила его покинуть кафедру и передать место молодому преемнику. Преемник этот посетил старика как раз в один из тех вечеров, когда мы вели наши беседы.

Молодой священник сразу же не понравился мне: низкий лоб, небольшие хищные и острые глазки и огромные челюсти напоминали о его слишком близком родстве с презренными еху. Обстоятельства подтвердили, что он и в самом деле недалеко ушел от этих животных.

— Ваши мысли, — сказал он мне, — я бы назвал еретическими и богохульными.

Тщетно мой старый друг пытался оправдать мои сомнения, ссылаясь на испытанные мною превратности судьбы: молодой священник не пощадил и добродушного старца, укорив его в плохом исполнении долга перед церковью, раз подобные мне еретики еще остались в его приходе.

Не желая вступать в излишние пререкания, я взял шляпу и покинул хижину, которую долгое время считал как бы вторым своим домом. Припадок мизантропии посетил меня: как всегда искал я утешения в конюшне, но ласковое ржание жеребцов не внесло мира в мою душу.

Старый священник через неделю скончался, оставив и дом и церковь на попечение своего недостойного преемника. Этот последний первую же проповедь посвятил моей ничтожной особе.