Пятнадцать часов

Взяв тряпку, чтобы вытереть руки, Вольпенц отошел от стола, остановившись только чтобы взглянуть на мертвого гвардейца, пока Керлен приказывал санитарам унести его. «Сколько ему лет?», подумал он. «Он выглядит на сорок, но здесь это ничего не значит. Брушерок быстро старит людей. Может быть, ему только за тридцать, или всего лишь третий десяток».

Когда санитары убирали мертвеца со стола, Вольпенц заметил старый шрам на боку пациента. «Он был ранен и до этого», подумал он. «И его вылечили. Возможно, это моя работа, или чья-нибудь еще. Сейчас уже не важно. Кто бы ни спас этого беднягу тогда, на этот раз спасти его не удалось».

Вздохнув, он отвернулся и еще раз окинул взглядом операционную. Он понимал, как мало можно сделать здесь для измученных болью и умирающих людей, которых доставляют в госпиталь все время, день за день. «Это не война и даже не орки убивают большинство из них», подумал он. «Их убивает нехватка медикаментов.  У нас не хватает анестетиков, антибиотиков, плазмы, даже самого простого медицинского оборудования. Не хватает всего, кроме боли, смерти и тщетности. Здесь, на Брушероке, этого никогда не бывает мало».

Собираясь выбросить тряпку, которой он вытирал руки, Вольпенц заметил, что на ней что-то написано. Приглядевшись, он увидел, что это имя. Репзик. Неожиданно он понял, что эта тряпка – от мундира мертвого гвардейца, один из кусков, который отрезал Джейлил, чтобы открыть рану. «Репзик», печально подумал Вольпенц. «Значит, вот как его звали». Потом, так же внезапно, он понял, что это уже не имеет значения.

Каково бы ни было его имя, сейчас оно ему уже не нужно.

В тени укреплений, немного позади линии траншей, складывались в штабель трупы убитых за последние полтора часа – по три человека в ряд. Их ноги были разуты, с тел снято обмундирование и снаряжение, лица некоторых были закрыты тряпками, другие лежали совсем голые на обжигающем холоде: все они лежали друг на друге, как бревна, приготовленные к сожжению. «Как дрова», подумал Ларн, глядя на мертвые тела людей, которые прилетели вместе с ним с Джумаля IV. Людей, которых он знал и любил. Людей, которые пересекли невообразимые пространства космической пустоты, только чтобы напрасно погибнуть не на той планете и не на той войне. Его товарищи, сейчас ставшие лишь временным ориентиром на истерзанном войной ландшафте, который он видел вокруг. Ради чего? Это казалось Ларну самым бессмысленным из многих ужасов, которые он успел увидеть в этом опустошенном мире. Это был урок абсолютной тщетности.

Услышав протестующий визг ржавых осей, Ларн обернулся и увидел четырех старых согбенных женщин, одетых в рваную гражданскую одежду и кативших по мерзлой земле пустую ручную тележку. Заметив у них на рукавах повязки цвета хаки с эмблемой Департаменто Муниторум, Ларн догадался, что они, наверное, из вспомогательных частей, мобилизованных из местного населения. Прокатив тележку мимо него, они остановились рядом с штабелем трупов, и начали устало грузить их в тележку. И когда их работа открыла лицо мертвеца, скрытого под трупами других, Ларн увидел нечто, заставившее его закричать и подбежать к ним.

- Подождите! – крикнул он.

Съежившись от страха, словно боясь, что он может причинить им вред, женщины прекратили работу. Потом, увидев, что Ларн стоит и смотрит в лицо трупа, одна из женщин заговорила  с ним, ее голос был тихим и безжизненным от усталости.

- Ты знал его? – спросила она. – Одного из убитых?

- Да, - сказал Ларн. – Я знал его. Он был моим другом. Товарищем.

Это был Леден. Его лицо было бледным и безжизненным, тело покрыто страшными ранами, он лежал в центре штабеля, глядя мертвыми глазами в зловещее небо. Ларн не видел Ледена со времени их безумного бега по ничейной земле, и утешал себя надеждой, что бесхитростный деревенский парень мог укрыться в траншеях варданцев, как и он, и выжить. Сейчас эта надежда рухнула. Глядя в лицо Ледена, Ларн осознал, что последняя живая нить, связывавшая его с родным миром, обрублена. Сейчас он  был совсем один. Более одинок, чем он когда-либо мог представить. Один, в странном чужом мире, в котором, казалось, всем правит случай, жестокость и безумие.

- Он был героем, - сказала старуха.

- Героем?