«И потом, — думал Керчан, — начать с того, что именно я был тем человеком, который назначил Дюшана на его должность. Накажи я его сейчас за несоответствие, это тут же было бы воспринято как признание того, что я был не прав, когда выдвигал его на столь высокий пост. Что бы гроссмаршал ни сделал, он никогда не должен признавать ошибок. В глазах других он всегда должен выглядеть безупречным и непогрешимым! Даже допущение мысли, что это не так, губительно действует на тот благоговейный, природный страх, который испытывает каждый гвардеец по отношению к своим мудрым командирам. Конечно, этот страх большинство из них будут испытывать в любом случае, но такова уж природа войны — она с неизбежностью порождает разного рода еретиков и отступников».
И тут с тупой болью, которую обычно сопровождала в его душе холодная ярость, гроссмаршал вдруг вспомнил офицера, чье место занял Дюшан в ставке. «Как же его звали? — стал напрягать он память. — Минар? Минарис? Минован?» Он почти уже повернулся к полковнику Влину, чтобы у того спросить имя предшественника Дюшана, но в этот миг оно само пришло ему в голову. «Мирован! Вот как звали этого человека!» Всплывшее в памяти имя принесло с собой и яркий индивидуальный образ того, кому оно принадлежало, и гроссмаршал Керчан тут же почувствовал, что его унылое, безрадостное настроение стало еще более мрачным.
Из всех его штабистов Мирован всегда казался самым выдающимся и перспективным. Будучи образцом боевого офицера, с уже имевшимся у него блестящим послужным списком, куда, помимо прочего, входили и награды за храбрость, Мирован достиг генеральского чина в удивительно короткий срок. Если у этого человека и был недостаток, то он заключался лишь в одном-единственном его качестве, с которым, однако, превыше всего ценивший субординацию Керчан никак не мог смириться.
Мирован и вправду был дерзок. Дерзок настолько, что две недели назад, на общем штабном собрании, у него хватило безрассудства оспорить одно из предложенных гроссмаршалом военных решений! Пришедший в ярость Керчан тут же на месте лишил его всех званий, разжаловав в рядовые пехотинцы, и приказал немедленно отправляться на передовую, в какую-нибудь действующую боевую часть. Затем впопыхах он принял решение, о котором теперь горько сожалел. Он повысил в звании Дюшана, тогдашнего полковника, человека, который по своим способностям едва ли соответствовал роли помощника командира, и приказал ему занять место Мирована при совете ставки. И вот теперь, хоть он и оставался в уверенности, что приструнить Мирована было, без сомнения, делом правильным, в то же самое время гроссмаршал не переставал испытывать какое-то неясное тревожное чувство. «Во многих отношениях Мирован был достоин восхищения, — думал он с грустью. — И уж точно был чертовски более компетентным, чем большинство этих подхалимов и никчемных лакеев, которые изо дня в день, сидя за этим столом, приводят меня в бешенство. Хотел бы я знать, что с ним сейчас…»
— В своем роде человек он был хороший… — задумчиво произнес гроссмаршал. — Было бы досадно узнать, что он погиб.
Все, кто сидел за столом, с недоумением воззрились на него. Керчан понял, что невольно вырвавшимися словами он, должно быть, прервал бурную дискуссию, которую вели вокруг него члены ставки, о том, имеет или нет значение только что прочитанный доклад Дюшана. В растерянных взглядах сидящих по обе стороны стола генералов, которые будто не знали, как им на его слова реагировать, застыла целая гамма чувств — от неуверенности и недоумения до благоговейного трепета. Даже всегда преданный Влин смотрел на него как-то странно. Керчан, однако, ничуть не смутился. Если жизнь, б
— Я тут вспомнил Мирована, — сказал он, повернув голову к Дюшану. — После того как его разжаловали, он ведь был передан под ваше командование, не так ли? Ну и что с ним с тех пор произошло?
— Я… Я не совсем в курсе, ваше превосходительство, — начал Дюшан, скукожившись под пристальным взглядом гроссмаршала. — Я поручил одному из моих адъютантов назначить его на новую должность… Чтобы сказать, куда именно он был направлен, мне нужно свериться с батальонным расписанием дежурств…
Однако дрожь в голосе не позволила несчастному Дюшану скрыть свое замешательство, и постепенно он умолк, что в данных обстоятельствах было почти равносильно признанию вины.