Пятая печать

— Уж поверьте, все это один форс. Я это не просто так говорю, по роду занятий мне много приходится вращаться в таких кругах, и, по-моему, я хорошо этих людей узнал. За столько-то лет! Люди они неплохие, только очень уж большое значение придают таким вещам, которые мы и в грош не ставим.

Трактирщик снова наполнил стаканы.

— Это верно! — согласился он. — Я в Хювёшвёлде работал, у Балажа, и тоже в такой семье жил — очень порядочные, душевные люди. Хоть и туго им приходилось, но народ был работящий и честный, вся семья как есть. А напротив проживал какой-то старший советник. Очень важной шишкой был в министерстве. Так он каждый божий день по утрам, простите, совсем как есть голый на балкон выходил — зарядкой занимался: руками махал, подпрыгивал, нагибался, в грудь себя бил. Хоть зимой, хоть летом — все равно занимался, каждый божий день…

— Это у него, верно, бзик такой был! — высказал предположение Ковач.

Маленький человечек наполнил свой стакан. Трактирщик ему, естественно, не наливал, но теперь уже внимательно следил, ожидая, когда тот отведает.

— Если позволите и мне высказаться, — начал вновь пришедший, — я тоже как-то побывал в одной такой господской семье…

— А какое у вас занятие, позвольте спросить? — перебил его Ковач.

Человечек улыбнулся.

— Я, с вашего позволения… — он слегка покачал головой, — фотограф. Только сразу поясню, что я, собственно говоря, художественной фотографией занимаюсь. Кесеи мое имя. Карой Кесеи.

Дюрица-часовщик, прикрыв один глаз, произнес:

— Ага!

— Я это не из хвастовства говорю, — продолжал фотограф, — просто по нынешним временам, когда в нашем деле как никогда развелось халтурщиков, это стоит подчеркнуть!

— В общем, фотограф-мастер, — кивнул книготорговец.

— Фотограф-художник! — поправил столяр. — Совсем как в моем ремесле. У нас далеко не все равно, как человек работает! Люда копят деньжата, чтобы получить за них что-нибудь красивое, не просто хорошее, поймите меня правильно, а еще и красивое! Стало быть, далеко не все равно, как мастер работает! Разве я не прав?

— Вы совершенно правы! — ответил Кесеи. — С вашего позволения, хотелось бы только сказать о том, какую радость вы доставите людям, если, помимо всего прочего, сумеете проявить свой личный, что ли, более развитый вкус, вот тут-то я станет ясно, как много зависит от мастера, в данном случае хотя бы от фотографа-художника.

Книготорговец отставил свой стакан:

— Вкусы, разумеется, неодинаковы. От себя скажу, что в жизни не было бы ровно никакого смысла, если бы у всех вкусы были одинаковые. Осмелюсь заявить, у меня в этом случае пропала бы всякая охота жить. Представьте, куда ни пойди, везде все одинаковое. Или возьмем книги. Писателю пришлось бы писать об одном и том же, и что стало бы тогда с глубокими мыслями, скрытыми в его душе, если бы они, так сказать, не нашли выхода? Ведь требовалась бы только одинаковость. Боже упаси, чтоб мы хоть я чем-нибудь стали одинаковы. Пусть всякий любит то, что ему нравится!

Фотограф сделал нетерпеливый жест и, краснея, произнес:

— Вот я и думаю — если мне вообще позяволено что-либо думать, — я думаю, что у самых возвышенных вкусов есть право определенным образом воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те как можно скорее менялись! На это, если можно так выразиться, возвышенные вкусы имеют право!

Дюрица снова прикрыл один глаз и произнес на этот раз чуть потише:

— Ага!

— Вам угодно было что-то сказать? — спросил фотограф.

Я сказал: ага! — ответил часовщик.

Фотограф покраснел. Все лицо его залилось краской, и он переспросил:

— Вам угодно было на что-то намекнуть?

— Ни на что! — ответил Дюрица. — Да вы продолжайте, почтенный…

— Не обращайте на него внимания, — посоветовал Ковач. — Он любит дразнить людей…

— Словом, я думаю, что если мы сами уже постигли, то есть обрели более высокое совершенство, то, может быть, наш долг как бы подстегнуть тех, кто отстал, чтоб изменились они во мнении своем и отреклась от своих старых позиций…

— Ага, — в третий раз произнес Дюрица и поднял стакан. — Вот где зарыта собака! — И, сказав это, изрядно отпил из стакана.

— Что зарыто? — переспросил столяр.

— Собака! — повторил Дюрица и продолжал: — Ну и с богом, выпьем, стало быть, за то, чтоб всякому нравилось, что ему нравится!

— И то правда! — подхватил хозяин кабачка. — Не станем никого лишать радостей, хоть ему уродина приглянись, лишь бы на радость!

— Откровенно говоря, сам я того мнения, — заявил книготорговец, — что ежели старшему советнику доставляло радость голым на балконе плясать, то и пусть его пляшет или чем другим занимается, покуда желание есть! И прошу заметить, я говорю теперь без тени иронии, совершенно серьезно. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе действовать по собственному усмотрению. А иначе разве достойны мы вообще называться людьми?

— Верно… все верно! — согласился хозяин кабачка.

— Это вы истинную правду сказали, — произнес Ковач. — Такая правда разве что черту не по вкусу!

Фотограф повертел перед собой стакан:

— Ну, конечно… конечно…