Пятая печать

— Вот что я думаю, — он поочередно обвел глазами всех членов компании. — Я думаю, что мы не достойны самих себя, потому что не в силах принять самих себя такими, какие мы на самом деле!

Он и не заметил, как распахнул дверь.

— Дверь!.. — Вскрикнув, хозяин подбежал к лестнице. — Ради бога, закройте дверь, только пэвэошника нам не хватало!

— Спокойной ночи! — сказал фотограф и, выходя, притворил за собой дверь.

Хозяин еще раз захлопнул дверь за ушедшим. Затем обернулся и, подбоченившись, объявил:

— Между нами говоря, господин Дюрица, вы — выдающаяся скотина!

— Присоединяюсь! — сказал Кирай, злорадно глядя на часовщика.

Дюрица пожал плечами:

— Пусть так! Ну, а теперь с богом и спокойной всем ночи! Завтра я принесу вам ваши часы, коллега Бела!

— Вот это вы хорошо сделаете, — сказал хозяин кабачка. — Значит, до завтрашнего видерзенья, господа!

Ковач вышел последним и, уже оказавшись за дверьми на улице, обратился к Дюрице:

— Я бы еще хотел спросить у вас кое-что… если позволите?

— Да?

— Если я воскресну… в общем, если бы случилось так, как мы говорили, и если бы я воскрес в том или другом обличье, мог бы я вспомнить, что мы здесь говорили и что это я сам выбрал, кем из двоих мне стать?

— Нет! — ответил Дюрица. — Вы уже ни о чем не будете помнить!

— Гм… — пробормотал Ковач. Потом протянул руку: — Что ж… спокойной ночи!

— Целую ручки вашим дамам… — сказал книготорговец.

— Я тоже! — отозвался Дюрица.

— До завтра? — спросил у них столяр.

— В обычное время… — ответил Кирай. — Не так ли, господин часовщик?

— Как же. Приду… — сказал Дюрица.

Кирай и Дюрица пошли налево, Ковач — направо.

3

На кухне у Ковачей все блистало чистотой. Жена его, маленькая, хрупкая женщина, была почти незаметна рядом со своим мужем. Одевалась она тщательно и красиво — на голове косынка в горошек, воротничок белой блузки выпущен наружу, поверх юбки ситцевый передничек, на ногах суконные домашние туфли со шнуровкой. Поистине: картинка, да и только! На столе белоснежная скатерть, возле каждой тарелки бумажная салфетка, на углу стола расписанный цветами сервиз для воды — кувшин со стаканами на небольшом подносе, посредине — разрисованная фруктами нарядная фарфоровая супница с ручками, чуть в стороне хлебница, накрытая камчатым полотенцем.

— Ну как — вкусно?

— Да! Очень… — сказал Ковач.

Женщина ела опрятно, неслышно. Проглотив несколько ложек, посмотрела на мужа, пододвинула к нему хлеб и соль, налила воды. Снова принялась за еду. Когда она ела, взгляд ее на миг становился задумчивым, неподвижным. Ложка замирала в воздухе. На лоб набегали тонкие, легкие морщинки. Потом она снова начинала есть, едва зачерпывая ложкой, и снова смотрела на мужа, не надо ли ему чего.

Ковач молча сопел над своей тарелкой.

— Совсем подкосило старика? — спросил он, отламывая себе хлеба.

— Можешь себе представить… — Женщина опустила ложку в тарелку. — Серьезно говорю, я еле его узнала. Все стояла и смотрела! И даже не нашлась, что сказать… Щеки ввалились, круги под глазами, да и не только в этом дело, бог его знает, сам человек стал другой — и походка, взгляд, и манера держать голову… Я так и не смогла подыскать слов.

— Бедняга, — вздохнул Ковач.

— Ты только подумай! Еще летом была у него жена, дом, а теперь единственный сын, и тот… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы привелось испытать такое? Наверное, я бы этого не пережила…

— Как он письма от сына ждал! Помнишь, в тот раз, когда здесь был?

— Помню! А сына уже тогда в живых не было… Разве не ужасно?

— Что же он говорил?

— Господи… Что он мог сказать? Да и не давала я ему касаться этой темы. Он тебя хотел дождаться, я сказала — лучше не надо, дядя Киш, никакой в этом надобности нет, он непременно зайдет к вам… и вообще, не беспокойтесь ни о чем, пожалуйста!

— Правильно сказала! — одобрил Ковач.

Женщина помолчала. Потом спросила:

— Не могли бы мы что-нибудь для него сделать?..

Ковач пожал плечами. Вздохнул:

— Как-никак целых шестьдесят пенгё…

— Да, — сказала женщина. — А если бы не так много, если бы речь шла о десяти-пятнадцати пенгё?..

— Сорок пенгё за один материал…

— Так-то оно так, и все же ты на всякий случай зайди к нему завтра, поговори.

— Утром зайду…

— Вот ведь как бывает! Человек целую жизнь прожил, сам работал, не зная отдыха, и жена тоже трудилась, лишь бы вырастить ребенка. А только и дожила до той поры, как сына на фронт забрали. Схоронил старик жену, а теперь у него и сына нет, и вообще ничего в жизни не осталось. За один год исчезло все, чем он жил. А почему? Ты мог бы объяснять почему?

— Нет! — сказал Ковач. — У меня никто не спрашивал, хочу ли я войны, как и у старого Киша… Ничего у пас не спрашивают, только забирают наших сыновей да бомбы на наши дома бросают, в общем — делают с нами, что хотят…

Дальше они ели суп молча. Потом Ковач отодвинул от себя тарелку:

— Все оттого, что потом человек все забывает…

— Больше не хочешь? — спросила жена.

— Нет, спасибо. Забывает, что сам выбрал, кем из двоих ему стать, а от этого так много зависит. Ты не согласна?

Женщина, собирая тарелки, тряхнула головой: