Пять часов с Марио

Кармен лежит с закрытыми и защищенными рукой глазами, и перед ней мелькают безжизненные, точно деревянные, лица с выражением тупой скорби: «Да, такие дела» — «Надо смириться» — «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам» — «В котором часу завтра вынос?» Она говорила: «Спасибо, милый» или: «Спасибо, дорогая», — а почетным посетителям: «Как рад был бы видеть вас бедный Марио!» Одни посетители сменялись другими, но количество их не уменьшалось. Это было похоже на многоводную реку. Вначале все было просто и прилично. Вытянувшиеся лица и напряженное молчание. Чтобы разрядить натянутость, Армандо пошутил над монашками. Он думал, что она не слышит, но Кармен услышала, и, хотя ничего не сказала, Мойано, с молочно-бледным лицом, с черной, шелковистой бородой раввина, на которой невольно останавливается внимание, бросил на Армандо укоризненный, суровый взгляд. Борода Мойано и его мертвенная бледность соответствовали настроению, возникающему у гроба. А вот белобрысый завиток Вален, напротив, вносил диссонанс. «Когда мне сказали, я не могла поверить. Ведь я видела его только вчера!» Кармен наклонялась и целовала ее в обе щеки. Впрочем, никто по-настоящему не целовался, все заученно прижимались друг к другу щеками, сперва левой, потом правой, и целовали воздух или, может быть, чью-то непокорную прядь: оба слышали звук поцелуя, но не ощущали его. «Да и я тоже. Вечером он поужинал как ни в чем не бывало, потом еще почитал. А утром — вот что. Кто бы мог подумать!» Борода Мойано очень шла к обстановке, так же как и лицо — до синевы бледное, осунувшееся лицо кабинетного ученого. Только за это Кармен и могла быть ему благодарна. «Тебя не очень огорчит, если я не посмотрю на него?» — «Нисколько, дорогая». — «Да, такие дела, Кармен». Обе женщины прижались друг к другу щеками — сначала левой, потом правой — и поцеловали воздух, пустоту, может быть, чью-нибудь выбившуюся прядь, так что обе почувствовали дуновение поцелуев, но не их тепло. «Честное слово, я никогда не видала, чтобы покойник так выглядел. Он даже не побледнел». И Кармен испытывала безграничную гордость за покойника, как будто это было ее заслугой. С Марио никто не мог сравниться; это был ее покойник; она сама обрядила его. Но Вален стояла на своем: «Я предпочитаю вспоминать о нем как о живом, так и знай». — «Уверяю тебя, он нисколько не изменился». — «А хоть бы и так». То же происходило и с Менчу, но Менчу — ее дочь, и у Менчу не было другого выхода. Когда она вернулась из коллежа, Кармен с помощью Доро вынудила ее войти и заставила открыть глаза, которые та упорно закрывала. «Милая, оставь ее, она же еще ребенок». — «Это его дочь, и она сию секунду сделает то, что я ей приказываю». Истеричка! Менчу вела себя как истеричка.

— Мерзкая девчонка!

— Перестань, Менчу; успокойся, будет тебе, возьми себя в руки. Не думай сейчас ни о чем.

Почти все фигуры были темными, расплывчатыми, глаза расширены. Их объединяло смутное чувство ответственности, всегда выручающая сентиментальность и страстное желание впиться в нее — в нее, Кармен, пальцами или губами. Приходили со смущенным видом и мечтали как можно скорее уйти. «Когда мне сказали, я не могла поверить, ведь я видела его только вчера». — «Бедный Марио, такой молодой!» Белобрысый завиток Валентины нестерпимо резал глаза. Так же резали глаза книги за гробом, их блестящие корешки, красные, зеленые и желтые. Когда пришли парни из «Харона», Кармен терпеливо переворачивала один за другим яркие переплеты, отвлекавшие внимание от черной ткани. Покончив с этим, она почувствовала какое-то странное удовлетворение; руки у нее были все в пыли.

«Да, такие дела»; «Царство ему небесное». И в конце концов, она прекрасно сделала, что послала Бертрана на кухню. Педель никогда не должен быть при учителе. К тому же разыгралась сцена. Антонио попал в неловкое положение по вине Бертрана. Кому тут нужны глухие? Антонио сказал только: «Умирают хорошие люди, а мы, грешные, живем», — да на самом деле он это и не сказал, а пробормотал, но Бертран сказал: «Что он говорит?» — и Антонио повторил это шепотом, сперва подозрительно оглядевшись по сторонам, а Бертран втянул голову в плечи и, возвысив голос, сказал: «Я ведь ничего не слышу» — и взял в свидетели собравшихся, а Антонио смотрел на усопшего, затем на присутствующих и повторял это снова и снова, все громче и громче, тогда как все продолжали хранить молчание, так что, когда он заорал: «Мы, грешные, живем, а хорошие люди умирают», — а Бертран ответил: «Ах, простите, я не слышал!» — все поняли, в чем дело.