Пядь земли

Усы и волосы у Ферко светлые, белобрысые; усевшись, он мелко, часто тянет носом, а руками в это время обирает со штанов и пиджака, всякие соринки и пушинки. Потому что одежда у него всегда такая, будто он прямо в ней и спал.

Есть у Ферко еще одна причуда: до смерти боится микробов. Когда-то давным-давно вычитал он в кооперативном календаре, что микробы — это такие твари, ужасно вредные, которые прилипают на дверные ручки, на стулья и столы; с тех пор, когда только можно, он все время руки моет. Перед едой моет, после еды, а сверх того, несколько раз во время работы. На этих микробах он вроде как немного свихнулся. От частого мытья руки у Ферко все время мокрые, и ветер и холод так разъедают кожу, что становится она похожей на сосновую кору, да к тому же кровоточит часто.

Если Ферко с кем-нибудь за руку здоровается, то свою руку подает, будто тряпку; не поймешь, сил у него нет или попросту характер такой гордый.

Еще он все время с портянками своими возится, расстилает их, где только можно, просушивает, потому что ноги у него в сапогах всегда в поту плавают. Одним словом, можно понять, почему он до сих пор жениться не сумел.

Ну, теперь-то уж он женится. А женитьба, известно, человека может так изменить, что он и на себя станет непохож.

Четверг, утро. Уже отзвонили к службе, восемь часов. Ферко с наусниками топчется по дому, на веранду выходит, заглядывает в хлев. Места себе не находит. Еще бы: большой день сегодня. Сегодня у него помолвка с Марикой.

Уж до того радешенек Ферко, что Марика женой его будет, — ну просто не умещается в нем эта радость. Умом не может он этого себе представить; чувствует только, что думать об этом — уже несказанное счастье.

Пробует он вспомнить, собрать все, что знает, слышал о Марике; смех ее, и как они летом вместе жали, молотили, и как кофта ее была от пота мокрой под мышками. Как однажды ежевика ногу ей оцарапала… или как ветер закрутил подол платья… Только-то всего и осталось в голове у Ферко; потому что казалась Марика такой далекой, недоступной, что он лишний раз и взглянуть на нее не смел. И вот теперь она станет его женой… Уж скорей бы пришла Пашкуиха, а потом сваты…

Раз вдова Пашкуй ему тетка и, вообще, посредницей была между ним и Марикой, то она же будет теперь свахой. Ох, только бы уж пришла она, что ли, поскорее…

А вдова уже в пути. Правда, пока еще по Зеленой улице выступает.

На плечах у вдовы меховая шубейка, из-под нее коричневая праздничная юбка виднеется, на ногах — черные суконные ботинки, по краям кожей обшитые. Идет вдова — и тревожно по сторонам озирается, словно боясь, что подглядывают за ней.

— Ах, дьявол тебя забери, — шепчет она про себя, — дьявол тебя забери… — И ничего не может с собой поделать: хочется ей смеяться так, чтобы вся улица слышала. — Ну и шутку сотворил со мной Красный Гоз, разбойник… — но это она далее шептать не смеет и даже думает как бы вполголоса — слова эти будто где-то глубоко в груди копошатся. Глаза у вдовы блестят, будто на десяток лет моложе стала. Что там Ферко, Марика, сватовство — совсем не до того сейчас вдове. И не голова ведет ее сейчас к Жирным Тотам, а ноги сами несут. Вот ведь какие дела: читала, читала романы про всяких рыцарей и леди, а тут судьба взяла да и устроила ей собственный роман.

Зато уж этот роман — всем романам роман. Где, в какой книге найдется рыцарь, который пришел бы вот так, обнял — и голова бы пошла кругом, и стало бы не до женской гордости. В романах такого рыцаря не сыщешь. Жаль, нельзя рассказать об этом всей деревне. Ох, если б не было у нее взрослой дочери; замуж та, что ли, вышла бы… Ну ничего, выдаст она ее замуж.

Заходит вдова к Жирным Тотам, открывает дверь — и, морщась, нос платком зажимает. В лицо бьет тяжелый запах прогорклого жира. Входит в сени — мать Ферко выскребает там старый бидон.

— Что это вы делаете? — спрашивает ее вдова (жена Габора Тота ей вроде как старшей золовкой приходится).

— Вот бидон с жиром кончился, я и думаю…

— Господь с вами, милая, нашли когда бидон чистить. Сватов-то есть чем угощать?

— Как не быть. Пирогов я напекла, ну и…

— Так уберите подальше эту вонючую посудину да на стол накрывайте. В девять сваты придут.

Мать, потеряв голову, торопливо лезет с бидоном на чердак, а вдова в жилую комнату проходит.

В комнате Ферко перед зеркалом стоит, мажет голову мылом, чтобы волосы пролысину закрыли. Геза возится с какой-то пряжкой от ремня; старый Тот кукурузу лущит на скамье.

— Э, да вы еще совсем не готовы? А кто же будет сватов принимать? Печка-то у вас хоть затоплена?

Ферко оборачивается, кричит во всю мочь:

— Мамаша!

Мать бежит, несет в переднике кукурузные кочерыжки.

В чистой горнице, в углу, большая железная печка; давным-давно, лет десять назад, старый Тот купил ее на какой-то распродаже. Пожалуй, с тех пор она и не была топлена ни разу, и теперь весь дым валит в дверцу.