Певцы и вожди

Если искать стихотворения, где бы своеобразие романтического видения Булата Окуджавы проявилось с особенной ясностью и полнотой, то, пожалуй, нельзя найти примера лучшего, чем «Девочка плачет»… Стихотворение это доведено до предела простоты и необыкновенности. Тут действительно слова не выкинешь… Если бы Окуджава написал одну только «Песенку о голубом шарике», он имел бы все основания называться истинным поэтом-романтиком.[104]

З. Паперный отмечает предельные простоту и необыкновенность «Песенки о голубом шарике». Рядом с этой оценкой суждение В. Смирнова – незамысловатые, утрированно-упрощённые слова, незатейливая мелодия, детская песенка, почти лепет, – само звучит упрощённо, неполно, плосковато. Да, эта песня предельно проста, но она и предельно необыкновенна, и именно в силу этой таинственной, труднообъяснимой необыкновенности оказалась способна передать и «драму жизни», и вызвать ассоциации с лермонтовским стихотворением о «чаше бытия», и сделать её автора «истинным поэтом-романтиком». Чем необыкновенна? Не в последнюю очередь тем, как произносятся, как интонируется автором эта коротенькая притча про улетевший надувной шарик, про слезы девочки, девушки, женщины, старушки… Внимая голосу поэта, мы слышим напев, который не похож по стилю ни на одну из многочисленных окуджавских мелодий. Уникален же он потому, что у него другая родословная, иные, более древние музыкальные предки.

В песнях Окуджавы царит стихия бытовой музыки последних двух веков. Поэт обратился к мелодике, не замутнённой казенщиной, далекой от интонационных штампов официальной советской песни. Здесь и лирический городской романс, (чисто русский и с цыганским оттенком), и песня-марш, песня-танец (вальс, фокстрот, танго), и уличная, блатная, «дворовая» песенка, и бесхитростный шарманочный наигрыш, и песни русских студентов, и советские песни военных лет, и французский шансон. Поэт черпал то, что было на слуху у его современников, то, что мгновенно узнавалось и трогало сердце. Брались мотивы, попевки, интонации, обладавшие непременным качеством – общительностью, способностью установить мгновенный душевный контакт с аудиторией. Окуджава ух итрялся использовать их как-то по-своему, то слегка меняя, то по-новому комбинируя, так что ни одна из его мелодий не кажется точным повтором чего-то уже известного. Возможно, что он сознательно следовал в этом деле принципу из песенки о старом пиджаке: «перекроите всё иначе». Если бы это выходило у него чисто интуитивно, как бог на душу положит, вряд ли бы он задал мне неожиданный вопрос о том, есть ли в его музыке хоть какая ни на есть оригинальность или вся она – сплошное подражание, общие места.[105]

«Девочка плачет» стоит особняком. Родственникам её напева гораздо больше двухсот лет. Мелодия песни предельно сдержана и лаконична. Вырастает она из краткого, плавно восходящего мотива, который трижды повторяется, но каждый раз – на ступеньку ниже:

В нотном примере отмечены крестиками главные, «опорные» звуки мелодии.[106] Так нагляднее проступает четкость её структуры и упрямая логика движения – плавными уступами, неуклонно, все ниже и ниже. Так обнажается и её связь с одним из мотивов, сложившихся в музыке XVI–XVIII веков, в эпоху барокко, породившей таких гигантов, как Бах и Гендель, Пёрселл и Вивальди.

Вспомним один из инструментальных шедевров Генделя – Пассакалию из Седьмой сюиты для клавесина. Она написана в форме темы с вариациями.

Опорные звуки темы – те же, что и в «Песенке о голубом шарике». Они особенно четко слышны и видны в лапидарной первой вариации:

Обе мелодии опираются на одни и те же ступени минорного лада, спускаясь уступами от пятой ступени к третьей.[107] Их опорные звуки полностью совпадают:

Эта последовательность звуков встречается – в различных модификациях – у современников Генделя, в частности, у Баха, а также у композиторов XIX века. Но и у неё были свои, и тоже весьма древние, предшественники – одноголосные католические песнопения Средневековья, известные как Григорианский хорал, или Григорианское пение. Самое известное из них – «Dies irae», грозно напоминавшее верующим о неминуемом Страшном суде:

Dies irae, dies illa solvet saeclum in favilla…

День гнева! Этот день превратит века в пепел…

Слова этой молитвы, возникшей в Италии около XII-го века, со временем вошли в заупокойную мессу – реквием. Её напев звучит суровее, чем его далекий потомок, родившийся через несколько веков в эпоху барокко.[108] Несмотря на свой немыслимый – тысячелетний! – возраст, он все ещё успешно справляется с ролью memento mori, продолжая леденить наши грешные души, когда мы слушаем «Фантастическую симфонию» Берлиоза, «Пляску смерти» Сен-Санса, Рапсодию на тему Паганини Рахманинова или музыку Шостаковича к фильму «Гамлет».