Певчее сердце

Руки Влады стиснули её крепче, и всхлип послушно замер, не получив продолжения, но Мария зажмурилась, склонив к ней голову, а та грела дыханием и поцелуями её лоб и брови.

— Ну-ну, Маш... Чего ты? Всё хорошо. А ты прекрасна, как всегда... Время над тобой совсем не властно. Ты становишься только лучше.

— Я слишком худая...

Влада промурлыкала смешком ей в ухо, оттянутое тяжёлой серёжкой:

— Родная, похоже, ты никогда не будешь собой довольна.

— Видимо, да. — В ответном смехе Мария чуть откинула голову, блеснув зубами и жаркими, счастливыми искорками в глубине тёмных глаз.

— Машенька, пойми ты наконец: ты лучшая. И в своём искусстве, и... для меня. Ты уже на вершине Олимпа — и как певица, и как моя любимая женщина.

Ёжась от сладких, тёплых, как бирюзовое море, мурашек, Мария проговорила:

— То есть, всё, стремиться уже некуда? Это же так скучно! — Она слегка надула губы, и только шаловливая искорка во взгляде выдавала её.

— Ну, тогда спускайся вниз и начинай восхождение снова! — засмеялась Влада.

— Эту тропинку я уже протоптала, второй раз неинтересно. Ах, шучу я, конечно! — И Мария прильнула, обнимая Владу за шею и чувствуя непривычные очертания плеч. Там и правда было что-то подложено, делая её фигуру шире вверху.

— Маш, я не буду говорить, где я сижу, иначе ты начнёшь искать меня взглядом в зале, — сказала Влада. — А это нежелательно.

Снова холодное напряжение тревоги сковало плечи и грудь.

— Нет, скажи. Я не буду тебя искать, не выдам. Обещаю.

— Машунь, прости... Лучше тебе не знать. Не потому что я тебе не доверяю. Нет, эти годы показали, что ты единственный верный человек... Просто это может получиться невольно. Нечаянно. Радистка Кэт тоже обещала кричать при родах по-немецки, а вышло то, что вышло.

Мария вздохнула.

— Ладно, как скажешь... Главное — ты здесь.

Тропическая морская глубь согрела её среди январского праздничного полумрака.

— Да, моя родная. Ксюшку с твоей мамой я уже видела в зале, но, сама понимаешь, свидание было, как у Штирлица с женой. — Влада усмехнулась, в глазах проступила нежная грусть. — Только его жена хотя бы узнала, а они меня — нет. Ну да ладно, что поделать... А Ксюшка так выросла! В каком она уже классе — втором?

— Ага. Она тебя не помнит, но знает, что ты есть. Знает по старым фотографиям. И ждёт, когда ты вернёшься из своей затянувшейся командировки. — Мария судорожно прильнула, вжимаясь всем телом, пытаясь уловить хоть что-то знакомое, но даже голос Влады звучал иначе. Внешне — совершенно незнакомый человек, только под сердцем теплилось узнавание, пронзительно-грустное до сладкой тоски.

— Скучаю по вас безумно, девочки мои родные. — Щека Влады прильнула, касаясь лица Марии, голос дрогнул, сойдя почти в шёпот. — Работы и правда очень много, так что насчёт командировки ты почти не соврала.

Стук в дверь заставил Марию вздрогнуть. Её дрожь уловили руки Влады и успокоительно сжали в объятиях.

— Мария Дмитриевна, ваш выход — через три минуты! — послышался голос новой временной ассистентки, Анжелики.

— Да, спасибо! — отозвалась Мария, и вдруг закашлялась.

Горло сдавило, царапнуло сухо, и она знаками показала Владе на бутылку с водой. Та с тревогой в глазах быстро наполнила стакан и подала Марии.

— Маш, что такое? Что с тобой? Не волнуйся, родная. Всё хорошо. Я рядом.

Такое происходило, когда «светлая полоса» заканчивалась. Нутро обдало дыханием мороза: неужели всё? Голос, едва прорезавшись, снова исчез?.. Неужели судьба забрала свой подарок назад, усмехнувшись: «Ну и будет с тебя»? Жестоко... Как жестоко и подло.

— Владь... Я не знаю, как идти на сцену, — прохрипела Мария.

Та сжала её плечи, заглядывая в глаза с пронзительной, пристальной нежностью.

— Машенька, успокойся. Сделай вдох... Это просто нервы, ты переволновалась, солнышко. Всё хорошо, твой голос никуда не делся. Даже не смей так думать. Иди ко мне...

Снова крепкие объятия, поцелуй незнакомых, непривычно мягких губ.

— Вот так. А теперь иди на сцену и ничего не бойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. Я буду там, я буду смотреть на тебя. Забудь обо всех этих людях. Пой только для меня.

Мария шла на сцену, не чувствуя ног под собой, пол угадывался смутно, и она не была уверена, куда ступает. Катастрофа, позор. Может, расплата за гордыню? Всю свою творческую жизнь она то возносилась до заоблачных высот, то падала на дно самокритики и самоистязания. Никогда её самооценка не была стабильной — только американские горки, только взлёты и падения. То гением она себя считала, то бездарностью. Всё или ничего, со щитом или на щите, быть или не быть. Такова была её натура, постоянно мечущаяся, не знающая покоя. Эта бешеная амплитуда порой изматывала, и хотелось тишины, ровной линии графика, но ровная линия — смерть, как тридцать секунд молчания электрокардиографа во время её родов.