Петр Великий

К концу царствования среди приближенных государя создалась атмосфера взаимного опасения и недоверия, делавшая жизнь положительно невыносимой. Как он следил за всеми, так все следили за ним и друг за другом тем же подозрительным и беспокойным взором. Царь скрывал каждое свое намерение, и все ему подражали. Не было ни одного дела, дипломатических переговоров или иных, которые не старались бы окружить непроницаемой тайной. Друг с другом перешептывались только на ухо; переписывались только на условном языке. В феврале 1723 г. на собрании у князя Долгорукого Остерман подошел к Кампредону и увлек его незаметно, с тысячью предосторожностей в нишу окна: ему надо было переговорить с ним по поручению царя. Кампредон весь обратился в слух, но вдруг нетерпеливо ожидаемое сообщение замерло на устах у канцлера. Слишком близко стоял кто-нибудь посторонний, думал он. Подошел сам царь. Дружески посадил он рядом с собой французского посланника, рассыпался перед ним в любезностях, но когда посол пытался заговорить об интересующем его вопросе, сделал вид, что не слышит, заглушил его голос шумными восклицаниями и затем отошел, кинув шепотом: «Я прикажу, чтобы с вами переговорили». Дело шло о браке цесаревны Елизаветы с герцогом Шартрским, и первое свидание, назначенное для переговоров по этому поводу Остерманом Кампредону, происходило в шесть часов утра, когда скорее можно было надеяться укрыться от нескромных взоров.

За два года до того, среди переговоров, начавшихся в декабре 1721 г. относительно гарантии престолонаследия, свидания царя с Кампредоном происходили у Ягужинского без ведома Остермана. И для начала Петр потребовал объяснения обстоятельства, для него чрезвычайно важного, хотя к настоящему делу не имеющего никакого отношения. Во время своего пребывания в Париже он самолично начал и вел некоторые переговоры; вдруг тайна их оказалась обнаруженной. Он желал знать: каким образом и кем? Кампредону пришлось отправить к регенту курьера, чтобы как можно скорее получить ответ по этому поводу. Согласно своему обыкновению, регент поспешил сообщить депешу своего посланника королю Англии, и тот, не смущаясь, написал на полях: «Все это меня убеждает в том, что приближенные царя, стремящиеся погубить друг друга, нашли возможность внушить ему подозрение на кого-либо из своей среды, и он сгорает желанием посадить его поскорее на кол. Вот по моему мнению единственная причина его любопытства». И далее: «Меня это убеждает в том, что царь кого-то хочет посадить на кол».

Странное дело, при всей суровости кар, применявшихся неумолимым судьей, чтобы обеспечить эту всеобщность «службы», какую царь хотел вменить в обязанность своим подданным, ему не удавалось прекратить все разраставшегося дезертирства. Напрасно он отвечал усилением строгостей. Для военной службы устав военной коллегии ввел в 1712 г. обычай клеймить рекрутов наподобие каторжников. По этому поводу даже создалась целая легенда, по словам которой царь, попиравший старые верования, стал налагать на своих солдат печать Антихриста. Действительно, установленное клеймо изображало собой крест, начертанный на левой руке посредством татуировки: рисунок накалывался на коже, натирался порохом и поджигался. Любопытно заметить, что письмо Петра, где упоминается об этой варварской мере, полно, с другой стороны, предписаниями, доказывающими величайшую заботливость, о благосостоянии бедных заклейменных во время их пути до места сбора. Практический гений преобразователя сказывается в этом противоречии. Он внушал ему для наилучшего пользования человеческими силами, находившимися в его распоряжении, применение способов самых надежных и обеспечивавших ему наивысшую производительность; только ум его, не знавший границ благоразумия, доводил его и тут до злоупотребления. Что касается гражданской службы, уклонение от нее, как было уже нами сказано, наказывалось бесчестием и лишением защиты закона. «Если», говорит указ 1722 года, «кто-либо ограбит такого дезертира, ранит его или убьет, за то не подвергается никакому преследованию». Фамилии создававшихся таким образом «стоявших вне закона» сообщались народу посредством объявлений, прибитых к виселицам. Половина их имущества обещалась тому, кто их захватить живьем, хотя бы «поймавший был рабом пойманного», другая половина отбиралась в казну. А все-таки бегство не уменьшалось.