Петр Первый

Выиграв дело, Петр продолжил свой путь в Голландию, не задерживаясь в Берлине. В Коппенбрюгге[30] он отобедал c курфюрстиной Софией Ганноверской и ее дочерью Софией-Шарлоттой, курфюрстиной Бранденбургской. Он долго сомневался, прежде чем принять приглашение, потому что Петра смущал портрет этих двух женщин, который ему набросали. Мать представляла собой дряблую телом развалину, которая вместо недостающих зубов вставляла кусочки воска. Дочери было двадцать девять лет, она была красивой, образованной кокеткой, которая в течение двух лет жила при Версальском дворе, где набралась французских манер. Она много читала и слыла подругой Лейбница. Кого надо больше опасаться, светскую попугаиху или беззубую ведьму? – спрашивал себя Петр, отправляясь на помпезный прием. Сидя между двумя дамами, которые рассматривали его как забавного зверька, Петр чувствовал себя очень стесненно. «Я не могу говорить», – сказал он им, закрывая лицо руками. Царь ел очень неопрятно, руками, облился соусом, не пользовался салфеткой. Тем не менее вскоре он поддался очарованию своей молодой соседки и начал с ней беседовать. Естественность Петра, его живость и веселые реплики удивляли Софию-Шарлотту. Она ожидала увидеть грубого мужика, а теперь с симпатией созерцала этого стройного парня, которому едва исполнилось двадцать пять лет и который был на полголовы выше ее телохранителей. Над его могучими плечами возвышалась голова с энергичным лицом, с большим покатым лбом, большими черными глазами под изогнутыми бровями, мясистым ртом, обрамленным тонкими коричневыми усиками. «Хотя у него не было учителя, который научил бы его аккуратно есть, у него вполне естественный вид и живой ум», – заметила София-Шарлотта. И еще: «Он одновременно очень добрый и очень злой. Он полностью представляет нравы своей страны». Ужин длился четыре часа. Царь и София-Шарлотта обменялись табакерками в знак дружбы. Выходя из-за стола, Петр, окончательно развеселившись, требовал, чтобы, по московским привычкам, придворные, стоя, опрокинули четыре раза свои стаканы залпом за здоровье царя, обеих курфюрстин и курфюрста. Потом он равнодушно слушал итальянских певцов, приглашенных Софией-Шарлоттой, заставил и их выпить по стакану в знак вознаграждения за талант, но признался, что ничего не понимает в музыке. «Может быть, вы предпочитаете охоту?» – спросила курфюрстина София Ганноверская. «Мой отец очень любил охотиться, а я предпочитаю плавать по морю, устраивать фейерверки и строить корабли!» И он с гордостью показал обеим женщинам свои огрубевшие от работы руки.

Вечер продолжил бал. Танцевали до четырех часов утра. Петр хотел надеть перчатки, чтобы принять участие в играх, но не нашел их в своем багаже. Тогда он отправился играть с голыми руками. Он так освоился, что ему казалось, что он находился в Немецкой слободе. Его спутники чувствовали под руками жесткие корсеты своих партнерш по танцу. Петр напишет об этом так: «У этих немок необыкновенно жесткие спины!» Он позвал одного из своих шутов, и, так как присутствующие, казалось, не обращают внимания на кривляния этого человечка, Петр взял метлу и выгнал его из зала. Маленькая принцесса София-Доротея, которой было всего десять лет, так ему понравилась, что он поднял ее за уши и поставил рядом с собой, ущипнув за щечки и основательно попортив прическу девочки. Но, несмотря на все его действия, обе курфюрстины были им очарованы. «Это, – писала мать, – человек совершенно необыкновенный. Невозможно его описать и даже составить мнение о нем, никогда его не видав!» И дочь также разделяла это мнение. Описывая свои впечатления в письме к Фуксу, она заканчивает свой рассказ весьма многозначительной фразой: «Ну, довольно вам надоедать; но, право, не знаю, что делать; мне доставляет удовольствие говорить про царя, и, если бы я верила самой себе, я бы вам сказала еще больше, что я…»[31]

Покинув Коппенбрюгге, Петр послал Софии-Шарлотте четыре соболиные шкурки, с которыми курфюрстина не знала, что делать, потому что они были слишком большими, чтобы их использовать для обивки стульев.