Петр Первый

Жара. Безветрие. Черепичные крыши Константинополя выцвели. Над городом – марево зноя. Нет тени даже в бурых пыльных садах султанского дворца. У подножия крепостных стен, на камнях у зеркальной воды, спят оборванные люди. Город затих. Только с высоких минаретов начинают кричать протяжные голоса – скорбным напоминанием. Да по ночам воют собаки на большие звезды.

Миновал год, как великий посол Емельян Украинцев и дьяк Чередеев сидели на подворье в Перу. Созваны были двадцать три конференции, – но ни мы – ни взад ни вперед, ни турки – ни взад ни вперед. На днях прибыл гонец от Петра с приказом вершить мир спешно, – уступить туркам все, что возможно, кроме Азова, о гробе Господнем лучше совсем не поминать, чтобы не задирать католиков, и, уступив, уже на сей раз стоять крепко.

На двадцать третьей конференции Украинцев сказал: «Вот наше последнее слово… Жития нам осталось в Цареграде две недели… Не будет мира – сами на себя пеняйте: флот у великого государя не в пример прошлому году… Чай, слышали…» Для устрашения великое посольство перебралось с подворья на корабль. «Крепость» стоял так долго в бездействии, – плесенью заросли борта, в каютах завелись тараканы и клопы, капитан Памбург совсем обрюзг от скуки.

Украинцев и Чередеев просыпались до света, почесывались и кряхтели в душной каюте. Надевали прямо на исподнее татарские халаты, выходили на палубу… Тоска, – над темным еще Босфором, над выжженными холмами разливалась безоблачная заря, таящая зной. Садились закусывать. Квасу бы с погребицы… Какой черт! – ели вонючую рыбу, пили воду с уксусом, – все без вкуса. Капитан Памбург, пропустив натощак чарку, прохаживался в одних подштанниках по рассохшейся палубе. Выкатывалось оранжевое солнце. И скоро нестерпимо было глядеть на текучую воду, на лениво колыхающиеся у берега лодки с арбузами и дынями, на меловые купола мечетей, на колющие глаз полумесяцы в синеве. Доносился шум голосов, крики, звонки продавцов из узких переулков Галаты.

– Емельян Игнатьевич, ну, что тебе пользы от меня, – говорил дьяк Чередеев, – отпусти ты меня… Пешком уйду…

– Скоро, скоро домой, потерпи, Иван Иванович, – отвечал Украинцев, закрывая глаза, чтобы самому не видеть опостылевшего города.

– Емельян Игнатьевич, на одно бы согласился: в огороде, в лебеде, в прохладе полежать… (И без того длинное, узкобородое лицо Чередеева совсем высохло от жары и тоски, глаза завалились.) У меня в Суздале домишко… На огороде две березы старых, – во сне их вижу… Утречком встанешь – пошел скотинку взглянуть, ан ее уже выгнали на луг… Пойдешь на пасеку – трава по пояс… На речке мужики идут бреднем… Бабы стучат вальками. Приветливо…

– Ай, ай, ай, да, да, да, – кивал морщинистым лицом великий посол.

– На обед – пирог с соминой…

Украинцев, покачиваясь, не открывая глаз:

– Сомина – жирновато, Иван Иванович… По летней поре – ботвинью… Квасок мятный…

– Хороша уха из ершей, Емельян Игнатьевич…

– И его чистить нельзя, ерша, как есть, сопливого надо варить. Сварил – долой и туда – стерлядь…

– Какое государство, Боже мой! Ну, а здесь, Емельян Игнатьевич? Истинно – бусурмане. Так, марево какое-то. И гречанки здесь – истинно сосуд мерзостей…

– Вот этого тебе бы надо избегать, Иван Иванович.

У Чередеева на большом носу, как просо, проступал пот. Глаза глубже заваливались. От берега к кораблю шел шестивесельный сандал, покрытый ковром. Капитан Памбург вдруг закричал хрипло:

– Боцмана, свистать всех наверх! Давай трап.

На сандале подплыл, торопливо шлепая туфлями, взобрался по трапу Соломон, один из подьячих великого визиря, быстрый в мыслях и в движениях тела, со скуластым лицом, приплюснутым носом. Живо обшарил глазами корабль, живо – ладонь – ко лбу, к губам, к сердцу, – заговорил по-русски:

– Великий визирь просит спросить про твое здоровье, Емельян Игнатьевич… Боится, что тебе тесно на корабле. С чего разгневался на нас?

– Здравствуй, Соломон, – ответил Украинцев как можно не спеша, – скажи и ты про здоровье великого визиря… Все ли у вас слава Богу? (При сих словах приоткрыл острый глаз.) А нам и здесь хорошо. По дому соскучились. Всего дому-то здесь – пятьдесят футов под ногами.

– Емельян Игнатьевич, можно в сторонку?

– Отчего же, можно и в сторонку, – кашлянув, сказал Чередееву и Памбургу: – Отойдите от нас. – И сам отступил в тень паруса.

Соломон улыбкой открыл корявые десны:

– Емельян Игнатьевич, я вам истинный друг, врагов ваших по пальцам знаю… (Замелькал перстами перед носом Украинцева, – тот только: «Так, так».) Над их происками смеюсь… Не будь меня, Диван бы и говорить с вами перестал… Удалось мне повернуть дело – великий визирь хоть завтра подпишет мир… Бакшиш надо дать кое-кому…