Петр Первый

Разбудило ее жаркое дыхание. Подкинулась: «Кто тут„, кто тут?..» Спросонок не поняла – кто навалился… Разобрав, застонала от еще живой обиды, прижала кулаки к глазам… Петруша на человека не был похож, пьяный, табачный, прямо от девки немки – к ней, заждавшейся… Не ласкал, насильничал, молча, страшно… Стоило росным ладаном мыться!

Евдокия отодвинулась к краю постели. Петруша пробормотал что-то, заснул, как пьяный мужик в канаве… Меж занавесей синело. Евдокия, стыдясь Петрушиных длинных голых ног, прикрыла его, тихо плакала, – Воробьихины слова пропали даром…

………………………………………………………

Из Москвы прискакал гонец: Наталье Кирилловне опять стало хуже. Кинулись искать царя. Он сидел в новой Преображенской слободе в избе у солдата Бухвостова на крестинах. Ели блины. Никого, кроме своих, не было: поручик Александр Меньшиков, Алешка Бровкин, недавно взятый Петром в денщики, и князь-папа. Балагурили, веселились. Меньшиков рассказывал, как двенадцать лет назад он с Алешкой убежал из дому, жили у Зайца, бродяжничали, воровали, как встретили на Яузе мальчишку Петра и учили его протаскивать иголку сквозь щеку.

– Так это ты был?.. Ты?.. – изумясь, кричал Петр. – Ведь я потом тебя полгода искал… За эту иголку люблю, Алексашка! – И целовал его в рот и в десны.

– А помнишь, Петр Алексеевич, – грозя пальчиком, спрашивал князь-папа, – припомни-ка мою плетку, как бивал тебя за проделки?.. И баловник же был… Бывало…

И Никита Зотов принимался рассказывать, как Петр, – ну, титешный мальчоночка, от земли не видно, а уж государственный имел ум… Бывало, вопрос задаст боярам, и те думают, думают – не могут ответить, а он вот так махнет ручкой и – на тебе – ответ… Чудо…

Все за столом, разиня рот, слушали про эти чудеса, и Петр, хотя и не припоминал за собой такого, но – раз другие верят – и сам поддакивал…

Бухвостов подливал в чарки. Мужик он был хитроватый, видом прост и бескорыстен. Петра понимал и пьяного и трезвого, но за Алексашкой, конечно, угнаться не мог, – и года были не те, и ум косный… Улыбался, потчевал радушно, в беседу не лез.

– А вот, – говорил Меньшиков, царапая шитыми золотом малиновыми обшлагами по скатерти (сидел прямо, ел мало, вино его не брало, только глаза синели), – а вот узнали мы, что у царского денщика, Алексея Бровкина, красавица сестра на выданье… В сие дело надо бы вмешаться.

Степенный Алешка заморгал и вдруг побледнел… К нему пристали, – сильнее всех Петр, и он подтвердил: верно, сестра Александра на выданье, но жениха подходящего нет. Батя Иван Артемич до того сделался гордый – и на купцов средней руки глядеть теперь не хочет. Завел медецинских кобелей, люди пугаются – мимо двора ходят. Свах гонит взашею. Саньку до того довел – ревет день и ночь; года самые у нее сочные, боится – вместо венца – монашкиным клобуком все это кончится из-за батиной спеси…

– Как нет жениха? – разгорячился Петр. – Поручик Меньшиков, извольте жениться…

– Не могу, молод, с бабой не справлюсь, мин херц…

– А ты, святейший кир Аникита? Хочешь жениться?

– Староват, сынок, для молоденькой-то! Я все больше с бл…ми…

– Ладно, дьяволы пьяные… Алешка, отписывай отцу, я сам буду сватом…

Алешка снял черный огромный парик и степенно поклонился в ноги. Петр захотел тотчас же ехать в деревню к Бровкиным, но вошел гонец из Кремля, подал письмо от Льва Кирилловича. Царица кончилась. Все поднялись от стола и тоже сняли парики, покуда Петр читал письмо. У него опустились, задрожали губы… Взял с подоконника шляпу, нахлобучил на глаза. По щекам текли слезы. Молча вышел, зашагал по слободе, пыля башмаками. На полдороге его встретила карета, – влез и вскачь погнал в Москву.

Пока другие судили и рядили, что ж теперь будет, – Александр Меньшиков был уже у Лефорта с великой вестью: Петр-де становится единовластным хозяином. Обрадованный Лефорт обнял Алексашку, и они тайно шептались о том, что Петру теперь надо бросить увиливать от государственных дел, – в руках его вся казна и все войско, и никто в его волю встревать не должен, кроме как свои, ближайшие. Большой двор надо переводить в Преображенское. И Анне Монс надо сказать, чтоб более не ломалась, далась бы царю беззаветно… Так надо…

………………………………………………………

До прибытия царя Наталью Кирилловну не трогали. Она лежала с изумленным, задушенно-синим лицом, веки крепко зажмурены, в распухших руках – образок.

Петр глядел на это лицо… Казалось – она так далеко ушла, что все забыла… Искал, – хоть бы в уголке рта осталась любовь… Нет, нет… Никогда так чуждо не были сложены эти губы… А ведь утром еще звала сквозь задыхание: «Петрушу… благословить…» Почувствовал: вот и один, с чужими… Смертно стало жалко себя, покинутого…

Он поднял плечи, нахохлился… В опочивальне, кроме искисших от слез боярынь, были новый патриарх Адриан – маленький, русоволосый, с придурковатым любопытством глядевший на царя, и сестра, царевна Наталья Алексеевна, года на три старше Петра, – ласковая и веселая девушка. Она стояла, пригорюнясь по-бабьи – щеку на ладонь, в серых глазах ее светилась материнская жалость.

Петр подошел.

– Наташа… Маманю жалко…