Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

После смерти месье Добера выяснилось, что его ресторан, который всем нам казался процветающим, на самом деле таковым не был. Расходы существенно превышали доходы (как это обычно бывает у добрых людей), и на бедном владельце ресторана висело множество долгов. По этой причине ресторан закрылся, и все имущество было описано. Я никогда не понимал подобного поведения. По мне так кредиторам выгоднее было бы назначить управляющего, чтобы ресторан продолжал работать дальше, и получить свои деньги полностью за счет прибылей, чем продавать с молотка имущество и получать по пять сантимов на франк. Ведь ресторан месье Добера пользовался успехом у публики и при рачительном ведении дел мог приносить хорошую прибыль. Но было сделано так, как хотели кредиторы. После продажи имущества в помещении, которое занимал ресторан, открылся большой меховой магазин.

«Париж не любит меня, – сказал я Зиночке после смерти месье Добера. – Теперь я окончательно в этом убедился. Давай уедем отсюда. Мне не хочется больше здесь оставаться». Зиночка согласилась со мной. Ей тоже не особенно понравился Париж. Осталось только решить, куда нам ехать. Зиночке не хотелось возвращаться в Ригу, а мне – в Бухарест. Я мечтал вернуться из Парижа в Бухарест знаменитым, разбогатевшим… Нет, я готов был ехать куда угодно, хоть к черту на кулички, но только не в Бухарест!

Через кишиневских знакомых я получил приглашение для меня и Зиночки выступать в варьете в Будапеште. Мы решили ехать. Будапешт так Будапешт. Мы уже готовились к отъезду, когда я случайно встретил в кафе братьев Левандовских, Яна и Юзефа, с которыми познакомился тремя годами раньше в Черновцах[19]. Левандовские были музыкантами, Ян играл на скрипке, а Юзеф на гитаре. В Черновцах вместе с ними выступала певица-цыганка Патрина, одна из самых красивых женщин, которых мне доводилось встречать. Левандовские и сами были больше похожи на цыган, нежели на поляков, – курчавые брюнеты с карими глазами и «горбатыми» носами. Наше знакомство в Черновцах было шапочным, но на чужбине, в Париже, мы обрадовались нашей встрече так, будто встретились лучшие друзья. Левандовские рассказали мне, что на днях заключили выгодный контракт с театром в турецком городе Адане. Туркам захотелось иметь у себя «настоящее парижское варьете». Парижский импресарио по фамилии Мандель взялся исполнить это желание и собрал большую труппу, в которой недоставало, как выражались братья, «русского колорита». В то время Париж считался столицей русской эмиграции и без «русских» номеров невозможно было представить программу парижского варьете. Левандовские свели меня с Манделем. Тот предложил нам с Зиночкой годовой контракт на хороших условиях. «Адана – золотое дно! – убеждал меня Мандель. – он, может и проигрывает в сравнении с Парижем, как город, но как место для работы труппы выигрывает по всем статьям. В Париже развлечения на каждом шагу, заведения не знают, как им заманить к себе публику, а в Адане мы будем единственным варьете во всей провинции. Во всей провинции, вы только представьте себе это! Мы озолотимся за этот год! Вы еще уезжать оттуда через год не захотите, помяните мое слово!»

В Бухаресте ко всей Турции, за исключением Константинополя, относились как к глухой провинции, в которой совершенно нечего делать. У меня никогда не возникало мысли о том, чтобы отправиться на гастроли в Турцию. Но Мандель производил впечатление умного человека, который должен понимать, что он делает. И репутация у него была хорошая. Говорили, что Мандель своего не упустит, что у него есть хватка и нюх. Величина труппы, а также то, что в нее входили опытные артисты, также свидетельствовало о том, что дело стоящее. Мы с радостью подписали контракт.

Время, оставшееся до отъезда (почти месяц), мы с Зиночкой провели с пользой. Брали уроки танца у самой Веры Трефиловой[20], чтобы отшлифовать свою технику. Оба мы были самоучками, которые, как было принято выражаться, «учились вприглядку», то есть смотрели, что делают другие, и повторяли за ними. Поучиться танцу у хорошего педагога мне давно хотелось, да все время что-то мешало. То некогда было, то нечем было платить за обучение. А тут сложилось так, что у нас было и время, и деньги. От Манделя мы получили крупный аванс и радовались этому, словно дети. Если бы знали, что больше от него никогда ничего не получим, то, конечно же, не радовались бы.

Накануне отплытия парохода, который должен был доставить нас в Константинополь, Зиночка увидела плохой сон. Будто бы мы с ней, оборванные и грязные, стоим на улице в каком-то незнакомом городе и со слезами на глазах просим подаяния.

«Чепуха! – бодро сказал я, когда Зиночка рассказала мне свой сон. – Мало ли что может присниться! Не снам надо верить, а в свою счастливую звезду. В нашу звезду!»