Петр Ильич Чайковский

«Сегодня большой обед у Бока[109]. Я буду сидеть рядом с Арто… — пишет Петр Ильич П. И. Юргенсону 22 января 1888 года. На следующий день сообщает Модесту: «На вечере была Арто. Я был невыразимо рад ее видеть. Мы немедленно подружились, не касаясь ни единым словом прошлого. Муж ее, Падилла, душил меня в своих объятиях… Старушка столь же очаровательна, сколько и двадцать лет тому назад». Еще через несколько дней он провел у Арто вместе с Григом целый вечер. «Воспоминание [о нем] никогда не изгладится из моей памяти, — отметил Чайковский в «Автобиографическом описании». — И личность и искусство этой певицы так же неотразимо обаятельны, как когда-то…» На этих исполненных какой-то грустной отрады словах обрывается, к сожалению, и рассказ о встрече. Возврата к невозвратимому не было ни для той, ни для другого. Жизнь, на короткий миг сблизившая их, вновь стремительно унесла их в разные стороны.

31 января 1888 года Чайковский переехал границу Чехии. Десять дней, проведенных им в Праге, останутся вписанными навеки в золотую летопись чешско-русской дружбы. Это было невиданное и неслыханное, восторженное чествование, непрерывный музыкальный праздник. Преклонение перед гением композитора гармонически сливалось тут с горячим чувством симпатии к русскому народу. Угнетенная, но не порабощенная Чехия перед лицом всего мира заявляла свою тесную родственную связь с Россией, свою гордость за русскую музыку.

Постановка «Орлеанской девы» в Праге в 1882 году была первой зарубежной постановкой опер Чайковского, и весть о ней глубже тронула и обрадовала композитора. С той поры его музыка стала в Чехии особенно желанной гостьей на концертных эстрадах и в семейном быту. Вероятно, ни в одной стране Европы не имелось в то время условий, более благоприятных для распространения произведений Чайковского. Сам дух музыки Чайковского, ее отзывчивость на страдание и на радость, ее национальная окраска воспринимались чешским обществом как что-то родное и близкое.

Чайковский в Праге не был случайным поводом для излияния родственных чувств. В лице русского композитора чехи чествовали Россию именно потому, что в Чайковском живее почувствовали и глубже полюбили его великую родину.

В Праге Петр Ильич впервые и единственный раз в жизни увидел в достойной постановке большой отрывок (весь 2-й акт) «Лебединого озера», поставленный специально к его приезду. «Огромный успех, — записывает Чайковский в дневнике, — Лебединое озеро. Минута абсолютного счастья. Но только минута…»

Уже в ноябре того же 1888 года он возвратился в Прагу, чтобы дирижировать первой в Чехии (и вообще за рубежом) постановкой «Евгения Онегина». Высокое качество исполнения поразило его. «Она точно создана для Татьяны», — говорил он о Б. Ферстер-Лаутерер, исполнительнице главной роли. Как и в России, опера вошла в постоянный репертуар театра.

«Ни одно из ваших сочинений мне так не нравилось, как ваш «Онегин», — писал Петру Ильичу выдающийся чешский композитор А. Дворжак. — Это чудное сочинение, полное теплого чувства и поэзии, мастерски разработанное до деталей… это музыка, манящая нас к себе и проникающая в душу так глубоко, что ее нельзя забыть».

Весной 1890 года по инициативе Чайковского А. Дворжак посетил Россию, продирижировал концертами из своих произведений в Москве и Петербурге. Среди завязавшейся у Петра Ильича содержательной переписки с чешскими музыкантами особо выделяются письма композитора И. Ферстера, к которому и Чайковский относился с особенной теплотой.

Гораздо сложнее было отношение к творчеству Чайковского в Германии, Англии, Франции. Необходимо помнить, что ко времени расцвета деятельности Чайковского та почва широкого антикрепостнического и национально-освободительного движения, на которой вырастала демократическая культура в России, Грузии, Чехии, более не существовала в главных странах Запада. Между композиторами и народом углублялась роковая трещина, постепенно утрачивало общенародное значение содержание музыки, все изысканнее и сложнее становилась художественная форма. Даже воспринимая и высоко оценивая отдельные произведения передовых русских композиторов, как это случилось во Франции с «Борисом Годуновым» Мусоргского или «Шехеразадой» Римского-Корсакова, композиторы узко, а порою даже искаженно понимали то новое, чему они готовы были учиться у русских классиков. Думая продолжать и усовершенствовать, они зачастую обедняли художественные принципы, лежавшие в основе творчества композиторов «Могучей кучки».

Недостаточным пониманием основ музыкального мира Чайковского отмечены критические отзывы и исследовательские работы подавляющего большинства немецких, английских и американских музыковедов. Но если композиторам и музыкальным ученым оказался во многом чужд мир великого русского музыканта, то рядовые слушатели с искренной признательностью восприняли задушевное и человечное содержание его произведений, изящество и прелесть их формы. Не все доходило до сознания, не все оценивалось в полную меру, но и односторонне понятый Чайковский все глубже входил в музыкальный быт.