Петр III

– А какие это указы? – насторожившись, спросил Пётр Фёдорович.

– Один из них, – ответил Гудович, – уничтожает Тайную канцелярию – учреждение, которое так ненавидят и боятся по всей империи и которое сделало так много людей несчастными, которое сеет смуту и ненависть и вызывает своим существованием заговоры, так как окружает покровом мрачной и ужасной тайны могущественную власть правительства, имеющего право открыто поднимать меч правосудия.

– Это отлично, отлично! – воскликнул Пётр Фёдорович, – это учреждение, созданное графом Александром Ивановичем Шуваловым, делает его начальника могущественнее государя. Воронцов прав, весь народ будет в восторге, если я уничтожу Тайную канцелярию, и прежде всего я обезоружу этим Шуваловых, бывших всегдашними моими врагами. А второй указ?

– Он восстановляет старинные права русской знати, – ответил Гудович. – Вашему императорскому величеству известно, что царь Пётр Великий, чтобы сломить сопротивление своим реформам, отнял у знати все её права, что каждый дворянин должен просить разрешения на выезд за границу, что такие разрешения даются редко и что каждый дворянин обязан нести военную службу; всё это очень огорчило знать и похищает таким образом у трона его крепчайшую и лучшую опору.

– Правильно, правильно! – воскликнул Пётр Фёдорович. – И это должно быть исполнено; восстановляя права дворянства, я создам себе сильных и могущественных друзей, а тем, которые поднялись в ряды аристократии из ничтожества, нанесу сильный удар. Твой дядя прав, Романовна, – обратился император к Воронцовой. – Где эти указы?

– Они здесь, ваше императорское величество, – сказал Гудович, подавая бумаги императору.

– Я подпишу их, – воскликнул Пётр Фёдорович, – а ты иди и сообщи придворным, что меня задержали здесь важные государственные дела; все сенаторы, которых нет ещё во дворце, пусть немедленно же соберутся и ждут меня в тронном зале! Иди, иди, сообщи это повсюду! Всё моё дежурство пусть соберётся в передней.

– А императрица? – спросил Гудович.

– Я велю позвать её, когда прочту указ, – сказал Пётр Фёдорович, и в его глазах сверкнул мрачный огонь, – пусть видят, что я царствую один, и пусть благодарят меня одного за благодеяния, оказываемые мной народу. Через полчаса я покажусь двору.

Гудович вышел из комнаты.

– Все, все хотят разлучить меня с тобой, – воскликнула графиня Воронцова, кладя руки на плечи Петра Фёдоровича и глядя на него пылающими глазами, в которых было больше гнева и ненависти, чем любви и горя. – То, что говорил тебе Гудович, хорошо и умно; я понимаю, что ты должен показаться придворным, так как иначе они подрежут молодые корни твоей власти; ведь заговор поднял голову даже и при Петре Великом, в бытность его за границей. Путём этих указов, которые принёс тебе Гудович, ты завоюешь себе всю аристократию и народ и обессилишь врагов… Но зачем, зачем хотят они оторвать меня от тебя? – вскрикнула она вдруг, и её тонкие, худощавые руки впились, точно когти хищной птицы, в плечи Петра Фёдоровича. – Почему они не хотят дать сердечное счастье императору, которого они пытаются сделать великим и могущественным? Почему они хотят приковать тебя к той женщине, которая не любит тебя и которая хочет держать тебя на троне ради того лишь, чтобы самой стать императрицей, а быть может, – прибавила она, скрежеща зубами, – и для того, чтобы носить корону самой, единолично? О, я была бы лучшей императрицей, чем она!.. Я сделала бы тебя сильным и могучим; я любила бы тебя одного и сумела бы завоевать расположение народа, потому что я знаю его вкусы и обычаи; ведь я – русская по крови и рождению!

Пётр Фёдорович поглядел на неё как-то особенно сверкнувшими глазами и произнёс:

– И ты, Романовна, конечно, не стала бы надменно противоречить мне, так как ты – не принцесса, ты не состоишь в родстве с иностранными государями, как Екатерина… Ты моя, ты принадлежишь мне; с тобой я мог бы делать, что хочу, как делал это со своими жёнами Пётр Великий, я мог бы запереть тебя в тюрьму и отрубить тебе голову, причём никто и не спросил бы меня об этом.

Воронцова отшатнулась назад, она съёжилась, точно змея, готовящаяся прыгнуть на тигра.

Пётр Фёдорович подошёл к ней и притянул её к себе, он взглянул на дверь и, наклонив лицо к её уху, прошептал: