Петр III

Дора с детской простотой писала обо всём, что произошло в том маленьком мирке, который некогда наполнял собой его сердце и который находился теперь для него точно в неизмеримой дали; она высказывала в этих рассказах, возбуждавших в нём сожаление, точно об утерянном рае, такие глубокие и значительные мысли, что он дивился развитию её детского ума; весь мир, окружавший его теперь, она изобразила ему пустым и лишённым смысла; она говорила также о слабости своего отца, но не прибавила ни слова, чтобы принудить его к скорейшему исполнению его дела. В строках Доры не слышалось ни одного упрёка; молодой человек не нашёл в них ни одного малейшего рисования остаться верным ей среди соблазнов блестящей, пёстрой придворной жизни. Но именно эта-то воздержанность, проистекавшая либо из гордости Доры, либо из неколебимого доверия чистой души, тронула его глубже всего и заставила почувствовать свою неправоту горше, чем это сделали бы упрёки.

Бломштедт всё ещё сидел замечтавшись; картины его родины встали пред ним живее, чем когда-либо; ему казалось, что он видит волны, разбивающиеся о песчаный берег, и слышит милый голосок Доры.

Но в этот момент в его комнату вошла Мариетта. Теперь, с покрасневшими от сна щеками и ярко блиставшими глазами, она была красивее, чем когда-либо. Однако, несмотря на это, барон поглядел на неё с испугом, ему казалось, что эта фигура со своим блеском и прелестью расстроит ему мирную, тихую картину, стоявшую пред его глазами. Им овладело вдруг чувство, почти такое же, когда видишь, как из зелёной свежей травы выползает вдруг сверкающая чешуёй змея.

Мариетта заметила это; один момент её взгляд, холодный и проницательный, покоился на пакете, лежавшем у него на коленях, а затем она спросила:

– Ты получил письма с родины, мой дорогой друг? От отца, о котором ты так много говорил мне? Надеюсь, он не зовёт тебя назад?

– Нет, – быстро возразил Бломштедт, обрадованный тем, что она заговорила об отце и дала ему возможность показать ей его довольно скучное письмо; остальные два письма он спрятал тем временем с холодной принуждённой миной в стол.

Мариетта, казалось, не заметила этого; она небрежным взглядом скользнула по крупному почерку его отца и отложила затем письмо в сторону. Барон вздрогнул от страха, что она будет расспрашивать дальше; как он ни поддался её чарам, тем не менее ему было бы в высшей степени неприятно выдать ей тайну Доры. Но если она и имела намерение расспрашивать его о прочих письмах, спрятанных им на её глазах, то этому её намерению помешал сильный шум на улице, который по силе и выразительности в сотни раз превосходил приветственные крики, нёсшиеся навстречу великой княгине при её поездках в церковь. Мариетта бросилась к окну; на покрытой снегом и льдом реке отражались лучи солнца; на реке были видны всё увеличивающиеся толпы народа, а затем наконец до слуха танцовщицы долетели ясные, всё усиливающиеся крики:

– Да здравствует Пётр Фёдорович, наш император!

Мариетта тотчас же заметила блестящую толпу генералов в богатых мундирах, приближавшуюся и теснимую народом, и во главе их Петра Фёдоровича, приветливо махавшего по всем направлениям рукой и принимаемого всюду с восторженными криками.

– Твой герцог стал императором, – в восторге воскликнула Мариетта, притягивая молодого человека к окну, – сомнений быть не может; императрица умерла; на этот раз она уже не встанет больше. Следовательно, для тебя миновало теперь время тьмы и одиночества; ты станешь важным барином, тебе все будут повиноваться, ты будешь богаче и могущественнее всех, для твоего честолюбия не останется слишком высоких целей!

Молодой человек посмотрел вниз на проезжавшего мимо императора; кровь бросилась ему в лицо: ведь он был первым, приветствовавшим Петра Фёдоровича, хотя и до фактического восшествия на престол, этим титулом, и его герцог обещал ему, что не забудет этого факта. Мариетта была права: ему открывалась теперь будущность, полная ослепительного блеска; все сны и мечтания его честолюбия, о котором он забыл было в последние дни, охваченный любовным угаром, должны были теперь сбыться. При этой мысли, заставившей всю кровь молодого человека прилить к вискам, у него моментально исчезли все думы о песчаном береге моря, о родине и о милом облике маленькой Доры, который не смогло стереть из его памяти обаяние Мариетты. Он перегнулся вперёд, чтобы проследить взором лицо императора. Он видел уже себя самого скачущим в рядах блестящей свиты нового властителя, осыпаемым знаками всеобщей зависти и удивления.

Мариетта оттащила его назад в комнату, опустилась пред ним на колена и, скрестив руки на груди, заглянула в его глаза просительно и в то же время задорно, точно восточная одалиска.