Петр III

Оценки фиксировали не только успехи, но и отношение ученика к делу. Рисунки профилей укреплений — «неутомимо», «прекрасно». География и история — «с нуждой», «совершенно легкомысленно», «беспокойно, нагло, дерзко». Последние три замечания относились к любопытным темам. Штелин начал рассказывать Петру о Дании — старом противнике Голштинии — и едва смог заставить мальчика слушать: в такое негодование тот пришёл. Потом перешёл к Русской Смуте начала XVII века: «Продолжали историю самозванцев с показанием выгод, какие хотели себе извлечь из России соседние державы и частью извлекли»⁶². Пётр не воспринял рассказ всерьёз. Проблемы потерянных русских земель волновали его куда меньше, чем Шлезвиг.

Мальчик искренне любил фортификацию и основания артиллерии. Позднее внуки Петра разделят эту страсть: Николай станет военным инженером, Михаил — артиллеристом, даже в детстве один будет строить крепости из песка, другой их ломать, закидывая камнями. Пётр Фёдорович охотно изучал две толстые книги — «Сила Европы» и «Сила империи», в которых рассказывалось об укреплениях главных европейских и русских крепостей. Тогда же было положено начало «фортификационному кабинету» великого князя. В нём в двадцати четырёх ящиках находились «все роды и методы укреплений, начиная с древних римских до современных, в дюйм, с подземными ходами, минами и проч.; всё это было сделано очень красиво по назначенному масштабу... Этот кабинет, в двух сундуках по 12 ящиков в каждом, был окончен в продолжение трёх лет... куда он после того девался, я не знаю[5]»⁶³.

Однажды великий князь должен был мелом нарисовать на полу, обитом зелёным сукном, чертёж крепости с плана, увеличив его в размере. На это ушло несколько вечеров. Когда чертёж был почти готов, внезапно вошла императрица, застав Петра с циркулем в руках, распоряжающегося двумя лакеями, которые проводили линии. Елизавета Петровна несколько минут простояла за дверью, наблюдая за занятиями племянника. Она поцеловала царевича и со слезами в голосе сказала: «Не могу выразить словами, какое чувствую удовольствие, видя, что ваше высочество так хорошо употребляет своё время, и часто вспоминаю слова моего покойного родителя, который однажды сказал со вздохом вашей матери и мне, застав нас за ученьем: “Ах, если бы меня в юности учили так, как следует, я охотно отдал бы теперь палец с руки моей”».

Как бы ни была Петру Фёдоровичу противна история, Штелин добился, чтобы его воспитанник к концу первого года обучения «мог перечислить по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I». Однажды за столом «поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древнейшей русской истории. При этом императрица заплакала от радости»⁶⁴.

И вот здесь возникает вопрос: до какой степени доверять словам профессора? Быть может, он преувеличивал успехи ученика? Московский исследователь А. Б. Каменский приводит слова видного историка XIX века М. П. Погодина, работавшего с архивом Штелина: «Перебрав многие сотни всяких его бумаг, я пришёл к убеждению, что это была воплощённая немецкая точность, даже относительно ничтожнейших безделиц»⁶⁵. Такая характеристика заставляет с доверием отнестись к сведениям «Записок».

Но Штелин известен отечественной историографии и с другой стороны. Перед публикацией «Анекдотов о Петре Великом» он показал их крупному историку М. М. Щербатову и, опираясь на его авторитет, утверждал, будто знаменитое «Прутское письмо» Петра I — подлинно. В то время как сам Щербатов выразился об этом документе очень осторожно: «Вид истины имеет». В 1711 году, находясь в лагере на реке Прут, где русские войска были окружены турками и ждали поражения, Пётр написал в Сенат послание, предоставляя сенаторам право в случае его смерти избрать «между собою достойнейшего мне в наследники». Это письмо вызвало жаркие дискуссии специалистов. Современные исследователи считают его апокрифом, сочинённым самим Штелином на основании письма А. А. Нартова[6], сына известного царского механика⁶⁶.

Зная эти подробности, следует с осторожностью относиться к сведениям Штелина. Его мемуары совсем не так просты для исследования, как может показаться. Да и с «немецкой точностью» дело обстоит не вполне благополучно. Профессор неверно указал время прибытия Карла Петера в Россию (декабрь 1741 года вместо февраля 1742-го), привёл известие о воспитании маленького голштинского герцога в православных традициях, допустил путаницу с учителями русского языка. А его сведения о французском языке великого князя не подтверждаются сохранившимися источниками. Наконец, он утверждал, что во время болезни Петра оспой его невеста Екатерина находилась вместе с Елизаветой в Хотилове, в то время как Екатерину не пустили к хворому жениху. Из таких «ничтожнейших безделиц» создаётся репутация текста.