Петр и Алексей (Христос и Антихрист - 3)

Невской першпективой, от деревянного моста на речке Фонтанной к Ямской Слободе, где было кладбище, двигалось шествие и за ним толпа. Люди выглядывали из окOн, выбегали из домов, и в суеверном страхе не знали православные - креститься или отплевываться. А немцы говорили: "такого-де шествия едва ли где придется увидеть, кроме России!" Был пятый час вечера. Быстро темнело., Шел мокрый снег хлопьями. По обеим сторонам першпективы два ряда голых липок и крыши низеньких домиков белели от снега. Густел туман. И в мутно-желтом тумане, и в мутнокрасном свете факелов это шествие казалось бредом, наваждением дьявольским.

Но толпа, хотя и в страхе, бежала, не отставая, шлепая по грязи и рассказывая шепотом страшные, тоже подобные бреду, слухи о нечистой силе, которая будто бы завелась в Петербурге.

Намедни ночью караульный у Троицы слышал в трапезе церковной стук, подобием бегания; и в колокольне кто-то бегал по деревянной лестнице, так что ступени тряслись; а утром псаломщик, когда пошел благовестить, увидел, что стремянка-лестница оторвана, и веревка, спущенная для благовесту, обернута вчетверо. - Никто другой, как черт,- догадывались одни. - Не черт, а кикимора,- возражали другие. Старушка селедочница с Охты собственными глазами видела кикимору, как она пряжу прядет:

- Вся голая, тонешенька, чернешенька, а головенка махонькая, с наперсточек, а туловища не опознать с соломинкой.

- Не домовой ли?-спросил кто-то. - Домовых в церкви не водится,- отвечали ему. - А может, какой заблудящий? На них-де бывает чума, что на коров и собак - оттого и проказят.

- То к весне: по веснам домовые линяют, старая шкура сползает-тогда и бесятся.

- Домовой ли, черт ли, кикимора,- а только знатно, сила нечистая!-решили все.

В мутно-желтом тумане, в мутно-красном свете факелов, от которого бегали чудовищные тени гигантов и карликов, само это шествие казалось нечистою силою, петербургскою нежитью.

Сообщались еще более страшные вести. На Финляндской стороне какой-то поп "для соделания некоего неистовства" нарядился в козью шкуру с рогами, которая тотчас к нему приросла, и в сем виде повезут его ночью на казнь. Драгунский сын Зварыкин продал душу дьяволу, объявившемуся у Литейного двора, в образе

немца, и договор подписал кровью. В Аптекарском саду, на кладбище разрыли воры могилу, разбили заступами гроб, принялись тащить покойника за ноги, но не вытащили, испугались и убежали; утром увидел кто-то ноги, торчавшие из могилы,- и прошел слух о воскресении мертвых. В Татарской слободе, за крепостным Кронверком, родился младенец с коровьим рогом вместо носа; а на Мытном дворе - поросенок с человечьим лицом. "Не знаменуется благое в городах, где такое рождается!" Гдето явился пастух о пяти ногах. На Ладоге выпал кровавый дождь; земля тряслась и ревела, как вол; на небе было три солнца.

- Быть худу, быть худу,- повторяли все. - Питербурху пустеть будет!

- Не одному Питербурху - всему миру конец! Светопреставление! Антихрист!

Наслушавшись этих рассказов, маленький мальчик, которого мать тащила за руку в толпе, вдруг заплакал, закричал от страха. Женщина в отрепьях, с полоумным лицом, должно быть, юродивая, нечеловеческим голосом закликала. Ее поскорее увели в соседний двор. Царь не любил шутить с кликушами: выгонял из них бесов кнутом. "Хвост кнута длиннее хвоста бесовского!"-говорил он, когда ему докладывали о "суеверных шалостях".

Среди вельмож и сенаторов было тоже много испуганных лиц. Перед самым выступлением шествия, Шафиров поднес государю только что полученные с курьером письма из Неаполя от Толстого и царевича. Государь спрятал их в карман, не распечатав,- должно быть, не хотел читать при свидетелях., Шафиров, однако, из полученной им коротенькой записки Толстого уже знал страшную весть. Она тотчас облетела всех: - Царевич едет сюда!

- Иуда, Петр Толстой выманил - ему-де не первого кушать.

- Батюшка, слышь, посулил его на Афросинье женить.

- Женить? Как бы не так. Держи карман. Жолв ему, а не женитьба! - А ну, как даст Бог свадьбу?

- Венчали ту свадьбу на Козьем болоте, а дружка да свашка - топорик да плашка! - Дурак, дурак! Погубит он себя напрасно. - Быть бычку на обрывочке! - Не сносить ему головы своей!

- Под обух идет!

- А может и помилуют? Не чужой ведь,- родной: и змея своих черев не ест. Поучат и помилуют! - Учить поздно, распашонка на нем не сойдется. - Не учили, покуда поперек лавки укладывался, а во всю вытянулся, не научишь!

- Поди ко мне- в ступу, я тя пестом приглажу - вот вся и наука!

- Уняньчат дитятку, что не пикнет,- упестуют! - Да и нам, чай, всем такая будет баня, что небо с овчинку покажется.

- Беда, братцы, беда - тут и о двух головах пропадешь!

И в толпе вельмож все повторяли, так же, как в толпе народа:

- Быть худу! быть худу!

А царь все шагал да шагал по грязи и бил в барабан, заглушая унылое пение: Со святыми упокой. Вечная память!

Туман густел. Все расплывалось в нем, таяло, делалось призрачным - и вот-вот, казалось, весь город, со всеми своими людьми и домами, и улицами, подымется, вместе с туманом, и разлетится, как сон.