Петр Чайковский. Бумажная любовь

…Когда Пахульский с Юлией вдвоем исполняли его романс «Я тебе ничего не скажу», она всегда слушала с упоением и часто просила повторить. Ей шли навстречу.

Это были не его слова.

Это были ее слова, обращенные к нему. Невысказанные, потаенные.

И была его музыка, которая красноречивей любых слов. Даже таких пронзительных:

Она радовалась тому, что у него появилось некое подобие собственного дома, и не могла сдержать слез при мысли о том, что ей никогда не суждено переступить его порога.

Она чувствовала, как он постепенно уходит из ее жизни, и вымещала досаду на ни в чем не повинных бездушных карандашах, которых с каждым днем ей требовалось все больше и больше.

Однажды дочь Соня начнет хвалить ей своего мужа, одного из Римских-Корсаковых.

Надежда Филаретовна внимательно выслушает дочь и спросит:

— Ты и впрямь довольна? И не держишь на меня зла за то, что я не позволила когда-то тебе стать мадам Дебюсси?

Клод Дебюсси пользовался покровительством баронессы фон Мекк. Был ее придворным пианистом и учил Соню играть на фортепиано. Игра в четыре руки сближает сердца — Клод и Соня признались друг другу в любви, после чего наивный Дебюсси явился Надежде Филаретовне, чтобы просить Сониной руки.

Дело было в Вене. Дождливым осенним днем, когда у баронессы нестерпимо болели суставы. Суставы и оказались виновны в том, что ее отказ был облечен в весьма грубую форму. Она наговорила растерявшемуся юнцу много грубого, даже потрудилась весьма остроумно перевести на французский русскую поговорку, касающуюся свиных рыл и калашных рядов.

В заключение она рассчитала несчастного кандидата в зятья и велела ему немедленно убираться из Вены, заявив, что в противном случае ославит его на весь белый свет.

Дебюсси в полчаса собрал свои вещи и уехал в Париж. Разумеется, не повидавшись с Соней, которую мать призвала к себе и никуда не отпускала до тех пор, пока ей не доложили, что поезд унес Дебюсси прочь.

Петру Ильичу она сообщила правду, но — сильно урезанную: «У Сони новый учитель для фортепиано, потому что Debussy уехал в Париж».

— Ах, мама! Какая из меня мадам Дебюсси?! — рассмеялась Соня. — Я и думать о нем позабыла! Хотя… он был такой милый и смешной!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ «БОЛЬШЕ СЛАВЫ!»

«Если бы Вы только вполовину могли знать всю неизмеримость блага, которым я Вам обязан, все неизмеримое значение той «самостоятельности» и свободы, которое вытекает из моего независимого положения. Ведь жизнь есть непрерывная цепь маленьких дрязг, мелочных столкновений с людским эгоизмом и амбицией, и стоять выше всего этого можно, только будучи самостоятельным и независимым. Как часто мне приходится говорить себе: хорошо, что так, а что если бы этого не было?» — спрашивает Чайковский.

«Я когда приезжаю в Россию, то только и испытываю впечатления от этой людской злобы, мелочных преследований, зависти, какого-то змеиного шипения, которое слышится, хотя не всегда даже видишь, откуда оно идет. И за что это? Уверяю Вас, дорогой мой, что я никому зла не делаю, а в то же время видишь, как ищут милостей другого, вполне ничтожного и бессердечного человека», — отвечает баронесса фон Мекк.

«Другим человеком» был кто-то из компаньонов баронессы фон Мекк по Рязанской железной дороге.

Они не обольщались в людях — прекрасно знали, как жестоки и гадки могут быть люди.

И все больше ценили друг друга — скучали без писем.

А писем стало меньше. Петр Ильич однажды сделал одно очень грустное открытие — вдруг осознал, что многие из тех, кого он знал, уже умерли.

Стал перебирать в памяти имена с фамилиями и похолодел от мысли о том, что и ему осталось жить недолго.

Во всяком случае большая часть жизни уже позади, а сколько еще не сделано!

Всегда отличавшийся высокой работоспособностью (лишь бы никто не мешал), он стал работать значительно быстрее.

Начал чаще появляться на публике.

Идя навстречу просьбам Танеева, согласился дирижировать. Дирижировал «Черевичками» в Большом театре и получил от процесса, которого чурался всю жизнь, огромное удовольствие.

Кто спорит — дирижировать на премьере своей оперы очень приятно.

Он начинает реже писать баронессе фон Мекк.

Однажды спохватывается и пускается в объяснения, перемежающиеся восхвалениями адресата:

«Я стосковался по Вас. Обстоятельства складываются так, что я всё последнее время пишу Вам очень редко, общение между нами не так постоянно, и по временам мне кажется, как будто я стал несколько чужд Вам. Между тем никогда я так часто и много не вспоминал о Вас, как в эти самые последние дни… Десять лет тому назад я переживал в это именно время самый трагический период моей жизни, и бог знает, что бы со мной сталось, если бы Вы не явились ко мне с нравственной и материальной помощью. Как живо и ясно сохранились в моей памяти малейшие подробности этого уже далекого прошлого! Как я до глубины души проникаюсь чувством благодарности и благоговения к Вам! Сколько нравственной силы я почерпнул в Ваших тогдашних письмах, в бесчисленных выражениях участия и дружбы Вашей!»

Надежда Филаретовна поспешит заверить: