Петербуржский ковчег

Поручик с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся:

—Помилуйте! Не может быть, что Остероде... Вы вроде умная женщина и в то же время — совсем дитя!... А может быть, что вы здесь?...

Милодора промолчала. Она была бледна, она дрожала и куталась в скатерть. Она отвернулась от Карнизова и смотрела куда-то в угол. Она была сражена и подавлена.

А поручик некоторое время разглядывал ее изящную тонкую шею; он получал удовольствие от созерцания поворота этой шеи. Потом, черкнув несколько слов на чистом листе, спрятал бумаги в стол.

Сказал:

—Достаточно на сегодня. Будем считать, что знакомство состоялось, и основные вопросы я задам вам завтра. У нас ведь есть время. Не так ли?

Милодора ответила, не поворачивая головы:

—Мне холодно.

—Вас переведут в другой номер, как я обещал. Там воздух суше и есть волосяной матрас — согреетесь, — Карнизов обернулся к двери и крикнул: — Солдат!...

Вошел знакомый уже Милодоре солдат.

Поручик велел:

—Отведешь ее в номер четырнадцать...

... В номере четырнадцать было светло — окно здесь не закрывали ставнями. Но стекло за решеткой было таким пыльным, засиженным мухами и оплетенным по углам паутиной, что создавалось впечатление, будто его не мыли со времен императора Павла I, заложившего сей каменный «смирительный» дом. Не удивительно, что сквозь это стекло ничего нельзя было разглядеть; только некие мутные пятна проступали тут и там. Милодора, остановившись возле окна, так и не поняла, куда оно обращено: во дворик тюрьмы или к стенам равелина.

Здесь действительно было несколько суше, чем в каземате. На железной кровати, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет, лежал тощий волосяной матрас. Были стол, стул, железный рыжий от ржавчины подсвечник, глиняная кружка и суповая миска с процарапанными на них буквами «А. Р.».

«Алексеевский равелин», — догадалась Милодора о значении букв; легла на кровать и поджала под себя ноги.

Так она лежала некоторое время с закрытыми глазами, потом улыбнулась, как иногда улыбается засыпающий человек, и прошептала:

—Аполлон Романов... Тоже «А. Р.».

Однако улыбка быстро сползла с ее губ. Милодора обратилась мыслями к состоявшемуся только что разговору... или допросу... а может, и правда — к настоящему знакомству с поручиком Карнизовым...

«Остероде... Как он мог! Как он мог!... — это была саднящая царапина на сердце у Милодоры. — И как я могла столь ошибаться в человеке?!.»

Глава 27

Аполлон не в силах был поверить, что все произошедшее случилось наяву. У него в голове не укладывалось, что Милодора — ангел, которого любили все, кто оказывался рядом, — взята под стражу, что ее там, в крепости, принимают за человека, могущего представлять какую-то опасность для государства. Недоразумение, наговор, чья-то изощренная месть... да что угодно... Только не преступление.

Аполлон свято верил, готов был обманываться, что Карнизов (хоть он и сволочь, какую видно за версту) разберется; неужто он не увидит, что Милодора не более виновна, чем Устиша или Настя, дочка сапожника Захара, а все эти тайные собрания — скорее игра, дань моде, возможность выговориться в кругу друзей (так кухарка выговаривается на кухне) и не более, ибо никаких действий, подрывающих устои государства, бросающих тень на царствующую семью, не было... Да и быть не могло! Ни в чем Милодора не виновата. Как тому же Карнизову не пожалеть ее!...

Но тут же его будто обдавало ледяной водой: Карнизов пожалеет Милодору? Карнизов постарается найти ее невиновной?... И это тот, кто только, наверное, и грезил: как бы половчее запустить лапу в клетку с канарейкой?...

Аполлон, мучимый этими мыслями, не находил себе места; после того, как он ударил поручика, после того, как Федотов перевязал кровоточащую ссадину на руке, Аполлон ушел на берег реки и долго смотрел на медленные волны, но созерцание Невы не приносило успокоения — слишком уж велико было свалившееся ему на плечи несчастье; он бродил по городу, не видя города, подавленный, проклинающий Карнизова и обстоятельства, но более всего проклинающий себя — за то, что не предвидел беды, хотя к предвидению такому имел все основания, за то, что не предостерег, не увез Милодору.

К вечеру Аполлон вернулся и просидел всю ночь у себя в комнате на подоконнике у раскрытого окна. Время от времени поглядывал на крюк, который сослужил такую страшную службу гувернантке Анне. У Аполлона даже возникала мысль, что крюк этот мог бы сослужить такую службу и ему, не окажись происшедшее с Милодорой недоразумением, — а в этом Аполлон был почти уверен...

Одновременно от другой мысли, как под раскаленным обручем, сжималось сердце: кабы было недоразумение, Милодору отпустили бы уже через сутки...

Может, он чего-то не знал? Может, Милодора и господа не во все тайны его посвятили? Может, кроме чтений, они предпринимали что-то?...

И глаза его, будто сами собой, снова обращались к крюку.