Петербуржский ковчег

Не было никакого сомнения, что помощь графа бескорыстна, ибо с появлением в жизни Милодоры Аполлона граф как бы отошел для Милодоры на второй план и уже не искал взаимности; граф, человек мудрый, отлично понимал свои перспективы (а точнее — отсутствие оных) и принимал все как есть, и находил в себе достаточно сил и выдержки, чтобы хранить внешнее спокойствие.

Аполлон впервые в этот вечер имел удовольствие слушать графа Н. Ведь до этих пор граф обыкновенно отмалчивался, предпочитая слушать других, или изредка вставлял в общий разговор отдельные, хотя и веские, хорошо продуманные фразы. А в этот день он говорил много и хорошо... Впрочем говорил еще и фон Остероде. Они выступали как бы оппонентами по отношению друг к другу. Спор разгорелся довольно жаркий и захватил внимание присутствующих господ.

Говорили о судьбе России и ее завоеваний.

Фон Остероде, обычно склонный к позе и к красивой фразе, не изменял своей наклонности и сейчас. Речь его была полна пафоса, и изредка в словах не столько угадывалось смысла, сколько проступало самолюбования (он был, конечно, красивый офицерик, но, кажется, на этой внешней красивости его достоинства и заканчивались; ах, нет! он был еще патриот: он часто, перебивая оппонента, вскакивал с места со словами «Мы, русские...», «Наша русская история...» и дальше следовала собственно суть замечания).

Граф его порой осаживал — достаточно едко, чтобы это было заметно, но не настолько едко, чтобы обидеть... К примеру, фон Остероде с жаром уверял общество (которое, собственно, нисколько в этом не сомневалось), что Россия стараниями государя и талантливых военачальников первенствует в Европе, а стараниями свободолюбивых умов задает тон и направление европейской прогрессивной мысли, что Россия в этом как бы перехватила бразды у Франции... Граф Н. против этого не возражал, однако оговорился, что не все так благополучно, как представляется склонному идеализировать состояние дел барону... Многие из нас глядят на мир со своей прекрасной колокольни и не замечают с высоты изъянов. А между тем многим идеям в России служат дураки (что уж является чуть ли не национальной традицией); разве дорогому барону не известна истина, что если хочешь погубить прекрасную идею — призови дураков служить ей; хочешь победить врага — наполни его лагерь дураками?... Разве барону не представляется очевидным, что кто-то давно мечтает победить Россию и, не жалея денег, неутомимо наполняет ее лагерь дураками? И дураки-то все не простые, а титулованные. Чем больше титулов, тем больше дурости — как будто это вещи взаимозависимые... И самая богатая история должна быть у страны дураков, ибо последние совершают множество замечательных поступков (в этом плане хороша та страна, у которой совсем нет истории)... А люди бесчестные и непорядочные, роняющие человеческое лицо во взяточничестве, лести, лжи, унижающие человеческую природу в похоти... не хуже ли дураков?... Какой урон наносят они государству, можно ли подсчитать?... А армия чинуш! Вспомните, сударь, как грызутся чиновники за доходные места, за большие деньги. Какая уж порядочность может быть среди них — во власти!... А если порядочности нет, какова цена власти? Куда эта власть заведет?...

—О ком вы, граф? — задал опасный вопрос фон Остероде.

Но граф Н. ушел от прямого ответа:

—Те, кто нас когда-то пугал, оказались со временем просто клоунами; они и были клоунами, только мы этого не замечали. Верно?...

Последнее заявление графа показалось Аполлону афористичным и даже достойным того, чтобы записать это на манжете...

Фон Остероде, приняв несколько огорченный вид и поглядывая на красавицу Милодору, тихо сидящую в кресле в углу, посетовал, что тайные сборища их слишком невинны и не представляют из себя даже подобия брожения умов (сетование это красноречиво свидетельствовало о том, что фон Остероде играл в тайное общество и отдавал этой игрой дань романтизму, столь модному во все времена); барон съязвил, что не хватало еще собравшимся господам заняться презренным спиритизмом — побеспокоить дух великой Екатерины II, либо Вольтера (каждый имеет что-нибудь у него спросить), либо уж снизойти до духа Емельки Пугачева, грубияна и развратника, подлого разрушителя отечества... В то время как господам, лучшим представителям нации, пристало бы более думать о совершенствовании России — величайшего из государств. Сказано это было, опять же, с чересчур одухотворенным лицом — готовой уж моделью для портрета. И всем, кроме самого Остероде, это было заметно; более же всех — Милодоре, поскольку и эта поза адресовалась ей.