Петербуржский ковчег

Доктор Федотов говорил, что Миша Холстицкий — художник если и не гениальный, то очень близкий к тому. Суждение это основывалось на глубоком знании всего того, что за последние несколько лет написал художник. Увы, Холстицкому не так много удалось продать, разве что самому Федотову — те листы для анатомического атласа. А иных заказов у него было раз-два и обчелся. Бедность Холстицкого исходила из его безвестности. Богатые чиновные господа и их дамы предпочитали обращаться к мастерам кисти более известной (хотя значительно менее одаренной; их беда состояла в том, что степень одаренности оценить они не могли; для них оставалось главным — чтобы было похоже). Мало кого из господ впечатлял их собственный внутренний облик, который Холстицкий лучше других умел подметить, господам регалии подавай, белую лошадь триумфатора и увековеченный для потомков на заднем плане европейский пейзаж (еще лучше — баталию! а хоть бы и «Битву народов»)... Взять хотя бы происшествие с портретом господина полицеймейстера. Холстицкий мастерски отразил, что полицеймейстер нежно и трогательно, почти как Нарцисс, любит себя (некоторые старики бывают высокого самомнения, хотя оснований у них для этого нет; единственное бывает достоинство, что пожили дольше других — тех, что послабее, пережили). Полицеймейстер сказал, что лицо не похоже. Тогда Холстицкий пошел против себя и написал только лицо, без внутреннего содержания. Было очень похоже — копия и оригинал как две капли воды. Господин полицеймейстер совсем рассвирепел. Сказал: нос картошкой... Этот важный господин, наверное, лет двадцать как не заглядывал в зеркало. В конце концов Холстицкий пририсовал ему орлиный нос (для потомков) и тем удовлетворил заказчика. Но имени своего на портрете не поставил, поскольку такого «искусства» стыдился.

То, что Холстицкий видел в людях важного, было людям не нужно, а то, что люди хотели от него, столь отличалось от высокого искусства, что пугало художника, и он не однажды при Федотове восклицал: «Если наши лучшие таковы, куда мы катимся!».

И настало время, когда у Холстицкого не оказалось денег, чтобы расплатиться за жилье. Трудность эту он посчитал временной, но поскольку не привык ходить в долгах, предложил Милодоре в качестве оплаты написать ее портрет... Впрочем не исключено и такое, что кое-какие средства у художника были; просто безнадежно и безответно влюбленный в Милодору, он искал возможности побыть с ней.

...Комната, в которой работал Холстицкий, была достаточно просторна и светла. Он писал Милодору на фоне темно-синей бархатной драпировки, которая весьма подходила к васильковым глазам Милодоры и выгодно подсвечивала их.

Милодора неплохо позировала; впрочем, почти всем женщинам легко удается это...

...Очень хорошо, госпожа Шмидт!.. — контуры уже были набросаны на полотне, и теперь из массы нервных небрежных линий проступал округлый точеный подбородок.

Я немного волнуюсь... С меня никогда не писали портрет, — призналась Милодора. — И кроме как в зеркале, я себя прежде не видела. Любопытно будет взглянуть на свой образ глазами другого человека.

Холстицкий работал, закусив нижнюю губу.

Упущение вашего мужа. Он, верно, не любил вас...

Почему вы так решили? — удивилась Милодора.

Красота не должна пропадать, — художник быстро накладывал краски: то кистью, то рукой; потом вытирал пальцы о поля старой шляпы, надетой, видно, специально для этого, и продолжал работу.

Милодора слегка смутилась:

Вы правы. Любил он только себя. О своей молодости рассказывал так трогательно. Порой даже со слезами на глазах. Как о молодости великого человека... Он умилялся своим былым поступкам и мыслям — хотя и посредственным... А жена для него была — цветок, его украшающий. Завял бы этот, он сорвал бы другой...

Холстицкий поморщился:

Так не пойдет... У вас стали грустные глаза, госпожа Шмидт. Это, поверьте, не ваши глаза. И это никак не соотносится с моим замыслом, — он с минуту задумчиво смотрел на Милодору, потом указал на окно. — Смотрите сюда, на свет. Смотрите так, будто вас окликнул человек, которого вы любите... Вы его ждали, и он пришел...

Милодора слегка улыбнулась:

Вы требуете от меня слишком многого.

Вы разве никого не любили и не знаете, как смотрят на любимого?

Я знаю — как. Но не уверена — получится ли... Я же не актриса Сандунова...

Однако у нее получилось великолепно.

Холстицкий с четверть часа работал молча. Глаза Милодоры, будто живые, проступали на полотне. В них была любовь. Холстицкий владел искусством живописи мастерски. Верно, душа его сейчас была в его деле. Холстицкий любил краски, которые быстро и точно смешивал на палитре, любил кисти, которыми тонко накладывал краски на полотно; он, конечно же, любил и сам предмет, который изображал (этот предмет полюбить было несложно; третьего дня Холстицкий писал нищего калеку, жующего калач; разве не любил и его?). Быть может, оттого предмет на холсте получался живым и полным любви...

Движения руки живописца были уверенные и точные.

Ах, сударыня!.. Быть бы мне помоложе, по- знатнее...