Петербуржский ковчег

В этот же день Аполлон посетил контору издателя Черемисова. Однако господина издателя на месте не оказалось: служащие сказали, что он занемог два дня назад и будет только завтра — и то лишь в восемь часов утра, а потом поедет по своим книжным лавкам да по книгоношам. На это у него уйдет целый день. «А вы, молодой человек, заходите завтра в восемь, если хотите говорить с господином издателем, — непременно в восемь...»

С этим Аполлон и ушел.

Несколько часов гулял по городу — благо погода к тому располагала.

Помечтал на живописном берегу Фонтанки возле Летнего императорского дворца (что за дивное место! тихое и торжественное! так и подвигает взяться за перо, прибегнуть к высокому поэтическому штилю!)... Глядя в сумрачную сень старых, еще петровских, лип, вязов и дубов, Аполлон раздумывал о грядущем, о судьбе... Как-то сложится она? или судьба решена уже, и от тебя, от твоих достоинств и усилий ничего больше не зависит, и прокопан канал для ручья, и требуется только пройти по готовому руслу, заполнить его добрыми деяниями?., чтобы журчал ручеек вечно и журчанием своим радовал слух того, кто обратит на него внимание...

С просторной набережной, на коей дышалось легко, овеваемый сырой прохладой Летнего сада, очарованный тонким ароматом налившихся соками почек, Аполлон долго смотрел, будто завороженный, в мутные воды Невы. От вод этих, забранных в гранитные берега, так и веяло силой... Как и из сада веяло силой — животворной силой весны.

Потом любовался шпилем Петропавловского собора...

Собор был красивый и строгий, шпиль — гордо устремленный в небеса.

А из крепости вдруг словно повеяло холодом...

Быть может, от этого мысли Аполлона скоро потекли совсем в другом направлении...

Там, за серыми мощными стенами будто бы чуть не с основания города повелось содержать злоумышляющих на государя и отечество... И не простых бунтарей-мужиков или провинившихся солдат: царевич Алексей, сын Петра, томился в казематах крепости и умер, а также царевна Мария Алексеевна, и писатель Радищев, и княжна-самозванка Тараканова, и некий прорицатель монах Авель (предсказавший смерть императрице Екатерине и мученическую смерть — императору Павлу), и разные иностранцы-масоны... Если б перечесть всех, длинный список получился бы. И список этот будто пополнялся доныне... Аполлон слышал еще от старика Кучинского (равно как и от петербургских приятелей осторожные намеки): некие брожения в последние годы все больше происходят в умах — и не в худших умах, в благородных; будто в среде офицерства создаются тайные общества; замышляется, не иначе, переворот: освободить крестьянина, ограничить самодержавие... Кто-то считает: общества эти смущают покой людей и до добра не доведут (темный крестьянин помрет на вольном хлебе, государь же всегда был государь — опора, защита), от хорошей жизни господа с ума сходят; а кто-то, напротив, полагает: тайные заговорщики достойны высшей похвалы, ибо ставят себе целью достижение счастья для всех...

Что об этом думал Аполлон?... Он бежал от этого в мыслях. Но если следовало признаться самому себе, то он скорее был бы с первыми, чем со вторыми; он знал своих крестьян, и он не думал, что в имении Романовых им так уж плохо живется, но он и не был уверен, что они не желали бы стать свободными (хотя сами крестьяне не всегда знали: что для них свобода — благо или зло; свобода — роскошь, но свобода — и испытание, которое не все выдерживают); Аполлон знал немало случаев, когда отпущенный на свободу крестьянин, помыкавшись и хлебнув бед, возвращался к хозяину с просьбой принять его обратно; что же касается самовластия государя-императора, то ослабление его, по мнению Аполлона, неминуемо должно было разрушить страну; власть — это как чан, в который насыпан горох; убери чан — и горох рассыплется... Еще дед Аполлона рассказывал ему, маленькому мальчику, как начиналась и чем закончилась революция во Франции. Так все вышло печально!... Однажды за завтраком, размачивая в чашке медовый пряник, дед сказал слова, которые крепко запали в память Аполлону: «При нашем русском легкомыслии, при нашей необузданности очень скверно будет, если один сумасбродный моряк привезет в Россию на своем корабле гильотину. Кто знает, не плывет ли уже тот корабль?..»

Быть может, Аполлон ошибался, но он не считал себя вправе что-либо круто менять в мире людей или стремиться к этому...

«Нет, бежать, бежать от этих крамольных мыслей! Куда они заведут законопослушного порядочного человека?..» Аполлон согласен был с Горацием, которого неплохо знал и любил:

О том, что ждет нас, брось размышления,
Прими, как прибыль, день нам дарованный
Судьбой и не чуждайся, друг мой,
Ни хороводов, ни ласк любовных...[5]