Петербуржский ковчег

Карнизов, пряча глаза, покачал головой:

— Не понимаю, какое значение это имеет сейчас — когда она... умерла?

— Честное имя, милейший. Честное имя... Быть может, для вас это ничего не значит... А ведь без честного имени не поставить даже памятник на кладбище-Поручик вздохнул:

— Ваша взяла, — он достал из стола папку. — Вот все бумаги... Милодора Шмидт не написала здесь ни слова... не показала ни на кого... Не знаю, право, что даст графу уничтожение этих бумаг, —поручик подвинул папку к курьеру. — Рвите при мне. Если нужно, — вон печь...

Внешнее спокойствие стоило Карнизову немалых сил. Все построения его, какие он возводил последние месяц-полтора, его мысли и обоснования, какие он с тщательной продуманностью и скрупулезностью излагал на бумаге вечерами и бессонными ночами (служебное рвение его, достойное всяческих похвал, давно было замечено начальством), беспощадно уничтожались в его же присутствии...

Нервического типа молодой человек, пробежав бумаги глазами, рвал их и бросал обрывки в печь.

— Боже мой! Боже мой! Да она же святая!... — говорил он себе тихо.

— Что вы? Не расслышал... — Карнизов склонился к нему.

— Я говорю: разожгите огонь...

Глава 34

То, что происходило с Аполлоном в первые самые тяжкие дни после похорон Милодоры, нельзя было назвать иначе, кроме как болезнью. Болезнь эта не была сумасшествием; нельзя ее было назвать и сильнейшим крайним проявлением ипохондрии (хотя такой опытный врач, как Федотов, сразу констатировал бы глубочайшую угнетенность), как и воспалением мозга (пусть головные боли и мучили Аполлона и, кажется, был неоднократно жар). Скорее состояние Аполлона вписывалось в понятие воспаленного сознания. Мысль о смерти Милодоры наболела в сознании Аполлона и не давала покоя; были провалы в памяти, которым, однако, Аполлон, тяжело скорбящий о потере любимой, не придавал значения, — он вообще теперь не придавал значения ничему, что не было связано с именем Милодоры. Иногда являлась мысль, будто он умирает, и даже эта мысль не тревожила его. Аполлону было все равно, что с ним станется дальше; жизнь потеряла для него всякий смысл...

Аполлон не мог сказать себе с совершенной ясностью: спал ли он в эти дни хоть несколько часов и вообще — отдыхал ли, принимал ли какую-нибудь пищу... Сознание его прояснялось временами, и Аполлон тогда обнаруживал себя то стоящим на набережной и мрачно созерцающим черную воду реки, то остановившимся на мосту и глядящим в сумрачную перспективу канала, то он видел себя проходящим грязными и темными кварталами бедноты и будто люди его сторонились, видя некую страшную решимость у него в лице; не раз ясность сознания возвращалась к Аполлону в то время, как он оказывался возле кладбища; он приходил на могилу Милодоры и с горьким сердцем преклонял здесь колена; слезы скорби текли по щекам... А однажды Аполлон обнаружил памятник на могиле Милодоры — бронзовый памятник — скорбящая юная хрупкая девушка... Это был сущий ангел, но только без крыльев.

Аполлон, вспоминая Милодору, подолгу смотрел на этот памятник. Аполлон заметил, что если на памятник, особенно ночью, смотреть долго, то девушка будто оживает: она словно бы шла, шла по кладбищу и остановилась и склонилась у могилы Милодоры, чтобы поправить венок... А на бронзовом венке была лента с надписью:

Раба Божья

Милодора Николаевна Шмидт,

урожденная Степанова

И все — никакой эпитафии, ни лет жизни.

У Аполлона не было сомнений насчет того, кто поставил здесь этот дорогой и необыкновенно прекрасный памятник. Аполлон поражался вкусу графа: только такой юный ангелочек, такой совершенный образец девичьей красоты должен был присутствовать вечно на месте упокоения Милодоры.

... А однажды было Аполлону видение, будто явилась к нему душа Милодоры светлая, прекрасная... Он стоял посреди комнаты — замерев, онемев от счастья — и во все глаза глядел на любимый образ. Милодора улыбнулась ему и оглянулась на его рабочий стол, потом стала как будто грустна и медленно растаяла в воздухе...

Аполлон очень сожалел, что не успел сказать Милодоре ни слова, — он ведь не знал, что она уйдет так быстро. А потом вспомнил, что она оглянулась на его стол, — оглянулась так, словно хотела указать на что-то. И Аполлон бросился к столу, и схватил бумаги, какие были оставлены здесь в беспорядке. Аполлон переворошил эти бумаги, прочитывая какие-то слова, обрывки фраз... но все это было не то...

Ах, сумасшествие, конечно, помрачение ума!...

...не то, не то... он теперь был уверен, что Милодора хотела сказать ему что-то и приходила именно за этим. Вдруг он увидел сложенный вчетверо листок бумаги на полу — как видно, листок выпал, когда Аполлон искал на столе сам не зная что.

Дрожащими руками Аполлон развернул листок. Это была записка от Милодоры: