Петербургские зимы

Я посидел с четверть часа, — мне стало скучно. Я приоткрыл дверь в соседнюю комнату — столовую — и чуть не ахнул. Стол был накрыт необычайно богато, — я никогда не думал, что у Скалдина такое множество дорогой посуды, — каких-то вызолоченных блюд, кубков, графинов. На столе стоял большой канделябр с оплывающими красными восковыми свечами. Стол был накрыт, но еды никакой не было видно, только на золотом чеканном блюде лежало несколько кусков черного хлеба и в двух желтых бокалах немного воды или вина. Я с удивлением рассматривал все эти странные богатства. На всех вещах был выгравирован герб со звездой и лилиями, и без короны. Я хотел было приподнять крышку какого-то блюда, чтобы посмотреть, что там есть, как вдруг ступени лестницы на антресоль, где был кабинет Скалдина, заскрипели.

Любопытство посмотреть на даму Скалдина (что он принимал даму, я не сомневался), — было слишком сильно. Я нагнулся к замочной скважине. На мое счастье, ключа в ней не было.

…Скалдин подавал шубу маленькому худому старичку с длинной, совершенно белой бородой. Скалдин подал ему шубу, потом сам надел ему ботики, подал шапку и палку и низко, почти до земли, поклонился. Старичок сделал благословляющий жест и протянул руку. Скалдин ее поцеловал. Они вышли вместе. Должно быть, Скалдин провожал своего гостя до улицы…

Когда он вернулся, вероятно, по моему лицу было видно, что я подсмотрел. Скалдин подошел ко мне, взял за руку и крепко сжал.

— Я тебе друг, и как друга прошу никогда меня не расспрашивать, если ты что-нибудь видел или слышал. Все равно я тебе никогда ничего не могу рассказать. Приходи ко мне, пожалуйста, завтра или когда хочешь. Сегодня я нездоров… Извини меня…

На другой день я, оставив в стороне торжественные обещания, пристал к Скалдину, что называется, с ножом к горлу. Он только отшучивался в своей обычной манере.

— Ну, да, — у меня была дама.

— С седыми волосами!

— Напротив, с черными… Испанка.

— Я видел…

— Значит, плохо видел.

— А золотая посуда с гербами?

— Не золотая, а серебряная, и без гербов… — и он показал мне какую-то нюренбергскую кружку. — Ну, полно говорить о глупостях. Ты будешь завтра в балете?..

Любопытство мое так и осталось неудовлетворенным.

x x x

С годами дружба моя с Скалдиным несколько охладела. Таинственность его перестала меня занимать, — да и с того странного вечера он, кажется, ни разу больше не обмолвился ничем загадочным. Литературные интересы тоже нас не связывали, — дороги наши пошли в разные стороны.

Все же мы встречались и даже переписывались порой. В конце мая 1914 г. я написал Скалдину из деревни, прося его выслать мне какие-то книги. Зная, что он собирается за границу, я желал ему счастливого пути. В ответном письме было: "За границу я не еду. Опоздал. Теперь скоро будет война во всем мире и лет на десять…"

"Что за чушь ты пишешь, какая война?" — спрашивал я, но не получил ответа. — Скалдин уехал из Петербурга на Кавказ.

Началась война. Предсказание Скалдина пришло мне на память. Я разыскал его.

— Откуда ты знал, что будет война? — было первым моим вопросом при встрече.

— Откуда? Сам не знаю… Приснилось… Почудилось.

— Ты бы мог зарабатывать хорошие деньги предсказаниями, как мадам Тэб.

— Как мадам Тэб? Это и ты бы мог. Она в этих делах полная невежда.

x x x

Последняя наша встреча была странной. Был 1918 год. Я шел по Карповке вечером. Было темно и пусто. Навстречу мне попался человек. Шел он как-то покачиваясь, шляпа его была на затылке. Поравнявшись, я узнал Скалдина.

Я ему очень обрадовался, он, кажется, тоже.

— Где ты пропадал? — спросил я.

— Все время здесь, в Петербурге.

— Что ж тебя нигде не было видно? — Он покачал головой неопределенно.

— Так… где же теперь видеться… Зайдем ко мне, потолкуем, хочешь? Я здесь теперь живу.

Дом был очень роскошный, но швейцара не было, лифт не действовал, электричество не горело. Мы поднялись на третий этаж. Скалдин, не раздеваясь, вел меня через какие-то неосвещенные комнаты. Иногда он чиркал спичкой, и видны были зеркала, огромные вазы, картины, стекляшки старинных люстр. Квартира была, по-видимому, очень большой и пышно обставленной. Холод стоял нестерпимый. Наконец, — резкая перемена температуры — камин, полный пылающих поленьев. Скалдин зажег свечи в большом канделябре. Я сразу узнал его — это был тот самый канделябр…

— Узнаешь? — спросил Скалдин, с улыбкой, точно угадав мои мысли.

Он снял свое потертое пальто. В пиджаке он имел прежний вид, разве немного похудел.

— Хочешь чаю? Или вина, — у меня есть.

— Почему ты спросил "узнаешь?"

— Так ведь ты узнал канделябр. Зачем ломаться?

— Узнал. И, раз ты сам об этом заговорил, — может быть, ты теперь мне расскажешь, что все это значило?..

— Ну, что там рассказывать. — Скалдин помолчал. — Показать тебе, если хочешь, могу кое-что. А рассказывать нечего. Да ты и не поймешь все равно…

Мы выпили подогретого Нюи. Разговор наш как-то не выходил. Поговорили о большевиках, о том, что нет хлеба, о стихах, — обо всем одинаково вяло.

— Что же ты хочешь мне показать? — спросил я.