Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

В хорошую погоду он по многу часов проводил в лесу, и это действовало на него благотворно. Слабый отблеск былого мальчишечьего счастья порой обвевал там его израненную душу: он с радостью любовался цветами и жучками, слушал пение птиц или шел по следу дичи. Но то были всегда лишь мгновения. Большей частью он безучастно лежал во мху, с тяжелой головой, тщетно пытаясь о чем-нибудь думать, пока грезы вновь не обступали его и не уносили с собою в иные края.

Однажды ему пригрезилось вот что. Он увидел своего друга Германа Хайльнера, мертвого, на носилках, хотел подойти, но эфор и учителя оттеснили его назад и при каждой новой попытке приблизиться награждали болезненными тычками. Здесь были не только семинарские профессора и младшие учителя, но и директор латинской школы, и штутгартские экзаменаторы, все с ожесточенными лицами. Затем сцена вдруг изменилась, на носилках лежал утонувший Индус, и его чудной отец в высоком цилиндре стоял рядом, кривоногий и печальный.

А вот другая греза: он шел по лесу, искал сбежавшего Хайльнера, снова и снова видел его вдали, среди деревьев, и снова и снова тот исчезал, как раз когда он хотел его окликнуть. Наконец Хайльнер остановился, дал ему подойти и сказал: «Знаешь, у меня есть любимая». Потом не в меру громко расхохотался и исчез в кустах.

Еще он увидел, как из камышей выходит красивый, худощавый человек с кротким, божественным взором и красивыми, спокойными руками, и поспешил к нему. Но все растаяло, а он пытался припомнить, что́ это, пока на ум не пришел стих Евангелия, гласивший: εὐϑὐς έπίγνόντες αὐτὸν πεϱιέϑϱαµον. Теперь пришлось вспоминать, в какой форме спряжения стоит глагол πεϱιέϑϱαµον и каковы презенс, инфинитив, перфект и футурум этого глагола; он поневоле проспрягал его в единственном, двойственном и множественном числе и каждый раз, споткнувшись, обливался по́том от страха. Немного погодя очнувшись, он чувствовал себя так, будто вся голова внутри изранена, а когда лицо непроизвольно скривилось в дремотной улыбке покорности и сознания вины, он тотчас услышал голос эфора: «Что означает эта глупая улыбка? Вам еще и улыбаться надо!»

В иные дни Ханс чувствовал себя лучше, но в целом его состояние оставалось без изменений, скорее даже ухудшалось. Домашний врач, который в свое время пользовал мать и подтвердил ее смерть и к которому порой обращался отец, страдающий легкой подагрой, хмурился и день за днем медлил высказать свое суждение.

Лишь в эти недели Ханс осознал, что за последние два года латинской школы растерял всех друзей. Одни тогдашние товарищи уехали, других он встречал в городе уже как учеников в мастерских, и ни с кем из них его ничто не связывало, ни с кем не находилось ничего общего, никто им не интересовался. Старый директор дважды немного с ним дружески поговорил, учитель латыни и городской пастор благосклонно кивали ему на улице, однако на самом деле Ханс теперь совершенно их не интересовал. Он уже не был сосудом, в который можно много чего напихать, не был нивой, чтобы засевать ее всевозможными семенами, и уже не стоило тратить на него время и заботливость.

Городскому пастору не мешало бы, пожалуй, уделить ему немного внимания. Но что ему было делать? В том, что мог дать, в науке или хотя бы в поисках ее, он в свое время мальчику не отказывал, а больше-то не имел ничего. Он не принадлежал к числу тех священников, латынь которых вызывает обоснованные сомнения, а проповеди почерпнуты из всем известных источников, но к которым люди охотно идут в тяжкие времена, потому что для любой горести у них найдется добрый взгляд и доброе слово. Родной отец тоже не был Хансу ни другом, ни утешителем, хотя изо всех сил старался скрыть досаду от разочарования в сыне. И мальчик чувствовал себя заброшенным и нелюбимым, сидел в садике на солнце либо лежал в лесной траве, предаваясь своим грезам или мучительным размышлениям. Чтением он помочь себе не мог, поскольку от этого вскоре начинали болеть голова и глаза, а из каждой книги, едва он ее открывал, вставал призрак монастырского времени и тамошнего страха, загонял его в душные, жуткие углы грез и пригвождал там огненным взором.

В этой безнадежной заброшенности к больному мальчику подступил обманчивым утешителем другой призрак, ставший мало-помалу близким и нужным. То была мысль о смерти. Несложно ведь, к примеру, добыть стрелковое оружие или подвесить где-нибудь в лесу веревочную петлю. Чуть не каждый день эти образы сопровождали его на прогулках, он высматривал уединенные, тихие уголки и в конце концов отыскал такой, где будет хорошо умереть, и выбрал его, как приют смерти. Снова и снова ходил на это место, сидел там и со странным удовольствием представлял себе, как вскоре его найдут здесь мертвым. Он облюбовал сук для петли, проверил его прочность, ничто более не стояло у него на дороге; мало-помалу, с продолжительными перерывами, были написаны короткое письмо отцу и очень длинное – Герману Хайльнеру, оба эти письма найдут подле трупа.