Пьесы. Том 1

ГАСТОН. Но ведь как бы восемнадцатилетний мальчик ни играл во взрослого мужчину, на самом-то деле он еще ребенок! Неужели же ни разу не прорвало в ванной трубу, так что никто не мог остановить воду, неужели кухарка ни разу не исковеркала какое-нибудь слово, неужели нам ни разу не попался в трамвае кондуктор с уморительной физиономией?.. И я не смеялся в вашем присутствии... Не радовался какому-нибудь подарку, лучу солнца... Я не требую от вас особых, необузданных радостей... просто маленькую простую радость. Уж не был ли я мрачным неврастеником?

Г-ЖА РЕНО (вдруг смутившись). Я вот что тебе скажу, Жак, миленький... Мне хотелось объяснить это позднее, не спеша... В то время мы были с тобой не в особенно хороших отношениях... О, простое ребячество! Не сомневаюсь, что задним числом тебе все это покажется куда серьезнее, чем было на самом деле. Короче, именно в этот промежуток времени - между коллежем и фронтом - мы с тобой вообще не разговаривали.

ГАСТОН. А-а!

Г-ЖА РЕНО. Да. Из-за пустяков, поверь!

ГАСТОН. И... наша ссора длилась долго?..

Г-ЖА РЕНО. Почти год.

ГАСТОН. А, черт! Ну и выдержка же у нас с вами была! А кто начал первым?

Г-ЖА РЕНО (после еле заметного колебания). Пожалуй, что я... Но ты был всему причиной. Ты упрямился глупейшим образом.

ГАСТОН. В чем же выражалось упрямство юноши, если вы вынуждены были не разговаривать целый год с родным сыном?

Г-ЖА РЕНО. Ты не желал ничего сделать, чтобы покончить с этим положением. Ничего!

ГАСТОН. Но когда я уезжал на фронт, мы все-таки помирились? Ведь не отпустили же вы меня из дома не поцеловав?

Г-ЖА РЕНО (помолчав, решительно). Отпустила. (Замолкает, потом быстро.) И это твоя вина, в тот день я тоже тебя ждала у себя в комнате. А ты ждал в своей. Ты хотел, чтобы я сделала первый шаг, я, мать!.. А ведь ты меня сильно оскорбил. Все попытки посторонних примирить нас ни к чему не привели. Ничто тебя не могло убедить. Ничто. И ты уехал на фронт...

ГАСТОН. Сколько мне было лет?

Г-ЖА РЕНО. Восемнадцать.

ГАСТОН. Возможно, я не отдавал себе отчета, куда иду. Для восемнадцатилетнего война просто любопытное приключение. Но ведь это был уже не четырнадцатый год, когда матери украшали штыки сыновних винтовок цветами... Вы-то должны были знать, куда я иду.

Г-ЖА РЕНО. О, я думала, что война окончится раньше, чем ты успеешь пройти обучение в казармах, надеялась увидеться с тобой во время первой побывки перед отправкой в действующую армию. И к тому же ты всегда был так резок, так жесток со мной.

ГАСТОН. Но ведь могли же вы прийти ко мне в комнату, могли сказать: «Перестань дурить и поцелуй меня!»

Г-ЖА РЕНО. Я боялась твоих глаз... Твоей гордой ухмылки, которой ты непременно бы встретил меня. Ты способен был меня прогнать...

ГАСТОН. Ну и что ж, вы вернулись бы, рыдали бы под моей дверью, умоляли бы меня, встали бы на колени, лишь бы этого не случилось, и я поцеловал бы вас перед отъездом. Ах, как нехорошо, что вы не встали тогда на колени!

Г-ЖА РЕНО. Но я же мать, Жак!..

ГАСТОН. Мне было восемнадцать, и меня посылали на смерть. Пожалуй, стыдно так говорить, но вы обязаны были броситься на колени, молить моего прощения, как бы я ни был груб, как бы ни замыкался в своей идиотской юношеской гордыне.

Г-ЖА РЕНО. За что прощения? Я-то ведь ничего не сделала!

ГАСТОН. А что такого сделал я, раз между нами пролегла непроходимая пропасть?

Г-ЖА РЕНО (внезапно ее голос приобретает те, прежние интонации). О, ты вбил себе в голову, что женишься, и это в восемнадцать-то лет! На какой-то швее, которую подцепил бог знает где! И она, конечно, не желала без брака сойтись с тобой. Брак - это не просто любовные шашни! Да неужели мы должны были позволить тебе испортить всю твою жизнь, ввести эту девку к нам в дом? И не уверяй меня, пожалуйста, что ты ее любил... Разве в семнадцать лет любят, то есть, я хочу сказать: любят ли глубоко, по-настоящему, такой любовью, какая необходима для брака, для создания прочного семейного очага! Какую-то швею, с которой ты и познакомился-то на танцульке всего три недели назад.

ГАСТОН (помолчав). Конечно, это было глупо с моей стороны... Но ведь наш год должны были вскоре призвать, и вы это знали. А что, если эта глупость была единственной, которую мне дано было сделать, а что, если вы хотели лишить этой любви того, кому осталось жить всего несколько месяцев, а что, если бы любовь не успела исчерпать себя за этот срок?