Пессимизм ли? Ответ моим критикам

Но, действительно, в вопросе о "цели человечества" я — принципиальный и решительный пессимист. Человечество для меня — зоологическая величина. Я не вижу нигде прогресса, цели, пути человечества, кроме как в головах западно-европейских филистеров прогресса. Я не вижу даже никакого духа и уж во всяком случае никакого единства стремлений, чувств и понимания в этой простой массе населения, именуемой человечеством. Осмысленную направленность жизни к некоторой цели, единство души, воли и переживания я вижу только в истории отдельных культур. Это есть нечто ограниченное и фактически существующее, но именно поэтому оно содержит в себе сознательные цели, достижения и затем новые задачи, состоящие не в этических фразах и общих принципах, а в осязаемых исторических целях.

Кто это называет пессимизмом, тот руководится банальной мудростью своего затверженного идеализма. Для него история — шоссейная дорога, по которой плетется человечество, всегда в одном и том же направлении, всегда с каким-нибудь философским общим местом перед глазами. Философы давным-давно установили, правда, каждый по-иному, но все же каждый единственно правильно, в каких благородных и абстрактных словесных созвучиях должна быть выражена истинная цель, но для оптимизма требуется еще, чтобы мы все больше приближались к ней, никогда ее не достигая. Достижимый конец противоречил бы идеалу. Если кто-нибудь протестует, то он — пессимист.

Я постыдился бы жить с такими дешевыми идеалами. В них есть трусость прирожденных затворников и мечтателей, которые боятся посмотреть действительности в лицо и в двух-трех трезвых словах поставить себе действительную цель. Им непременно нужны всеоб'емлющие принципы, сияющие им из каких-то далей. Это успокаивает тревогу тех, кто утратил способность к дерзновению, к отваге, ко всему, что требует силы действия, инициативы, личного превосходства. Что на них такая книга, как моя, может подействовать уничтожающе, это я знаю. Из Америки мне писали немцы, что она действует, как холодный душ, на тех, кто исполнен решимости быть чем-нибудь в жизни. Кто рожден для слов и мечтаний, тот впитывает в себя яд из каждой книги. Я знаю этих «юношей», которыми кишат все литературные и художественные кварталы и все высшие учебные заведения; от обязанности быть энергичными их освобождал сначала Шопенгауер, а потом Ницше. Теперь они нашли себе нового освободителя.

Нет, я не пессимист. Быть пессимистом значит: не видеть впереди никаких задач. Я же вижу так много задач еще не решенных, что боюсь, что у нас не хватит для них времени и людей. Наука права находится еще в зачаточном состоянии. До сих пор она была почти только филологией. Политическая экономия вообще еще не стала наукой. История еще только открывает свои важнейшие — для нашей жизни — объекты.[1] О политических, экономических и организационных задачах нашего будущего я здесь не говорю. Но наши идеалисты ищут другого: они ищут удобного миросозерцания, системы, которая обязывает лишь к тому, чтобы иметь убеждение, морального оправдания для своей бездеятельности. Они ведут бесконечные дебаты, сидя в своих углах, для которых они рождены. Пусть они в них остаются.

Что, собственно, следует из того факта, что перед нами не измеряемый тысячелетиями прогресс «человечества», для которого мы сочиняем какую-нибудь программу, не рискуя, что действительность внесет в нее поправки, — а несколько веков фаустовской культуры, исторические контуры которой мы видим?

Пуританская гордость Англии говорит: все предопределено, — следовательно, я должна победить. Другие же говорят: все предопределено и к тому же так прозаично и так далеко от идеала, — следовательно, нет смысла браться за дело. Но таковы уже задачи, еще оставшиеся для нас, людей Запада. Перед людьми действия это открывает величественные горизонты; но, конечно, для романтиков и идеологов, которые не могут осмыслить свое отношение к миру иначе, как сочиняя стихи, рисуя картины, строя этические системы или изживая какое-нибудь торжественное миросозерцание, это безнадежная перспектива.

И здесь я открыто выскажу мою мысль, какой бы крик ни поднялся по этому поводу: у нас переоценивают искусство и абстрактное мышление в их историческом значении. Как ни существенна была их роль в их великие периоды, всегда существовало нечто более существенное. Вопрос о ценности науки поставил Ницше. Наступает время поставить вопрос также о ценности искусства. Эпохи без истинного искусства и философии все-таки могут быть могучими эпохами; этому нас научили римляне. Но, конечно, для идеалистов это есть вопрос жизни и смерти.