Песнь вторая. О принцессе, сумраке и гитаре.

Перед воротами Небесного Дворца Ныс-Гежар шеен вышел из надоевшего до смерти паланкина и неспешной походкой уверенного в собственной важности и исключительности вельможи направился мимо почтительно склонивших головы стражников в Священный Персиковый Сад. Дивный прохладный воздух, напоенный ароматами вечноцветущего персика, тихие мелодичные трели крохотных птичек, шепот декоративных ручейков и звон водопадов, изысканно выложенные красноватым камнем дорожки. Если бы не ожидающий его, по всей вероятности, палаческий топор, сиятельный шеен наслаждался бы божественным искусством Служителей Священного Сада. Он с превеликим удовольствием замедлил бы шаг, задержался бы у пруда с синими и зелеными рыбками, сверкающими в кристально прозрачной воде подобно драгоценным камням. Присел бы под узловатыми ветвями древнего персика, поймал бы упавший благоуханный лепесток, белый с розовыми прожилками. Но молчаливый прислужник, не оборачиваясь и не останавливаясь, шел впереди, указывая путь.

В шелесте ветвей и журчании прохладных струй угадывалась волшебная мелодия. Нежные, чувственные вздохи и светлые переливы становились все явственнее, все притягательнее. И, наконец, взору сиятельного шеена предстал сам музыкант. В замшелой каменной беседке с резными колоннами и изогнутой крышей на тростниковой циновке сидел, скрестив ноги, человек. Длинные белоснежные волосы, заплетенные в две косицы и покрытые крохотной квадратной шапочкой с вышивкой, алый траурный юс плотного шелка, перехваченный широким черным, в цвет шапочки, поясом с кистями. Умиротворенное морщинистое лицо с горбатым носом, прикрытые в медитативном самопогружении глаза, придерживаемый у самых губ дудук.

Молчаливый прислужник, коротко поклонившись, исчез среди влажных зеленых зарослей, а шеен остался стоять у входа в беседку, не осмеливаясь пошевелиться, чтобы не нарушить очарования трепещущих звуков. Несколько минут, длинных и прекрасных, он словно слышал голос самой души Карум-Ныс, пока темные, сухие и сильные руки музыканта не отложили благоговейно дудук в обитый изнутри белым шелком буковый футляр.

- Запад ли, Восток... Везде холодный ветер студит мне спину, - легкая полуулыбка Главного Визиря мало соответствовала непроницаемо-холодным зеленым глазам.

- Да продлятся ваши дни, о Сияющий Мудростью! - коснувшись левой рукой лба и правой сердца, шеен низко поклонился, стараясь не выказать неподобающего волнения. То, что Мудрейший Саалех решил переговорить с ним до визита к Владетелю, дарило Рустагиру надежду - что-то старому интригану от него ещё нужно - и вызывало очередные опасения. Хотя, после того, как он не сумел раздобыть никакой информации о планах интересующего Повелителя человека, опасаться чего бы то ни было уже не имело смысла.

- Да будут благосклонны к вам духи предков, - ритуальная фраза в устах Визиря, и та звучала многозначительно. - Присаживайтесь, шеен, отведайте имбирного чаю.

Повинуясь тихому щелчку сухих пальцев, словно из воздуха соткались две очаровательные девы. Поставив перед шеен-хо Саалехом низенький столик темного дерева со стеклянными чайными чашками, оплетенным душистой соломкой чайником и множеством плошек со сластями, прислужницы так же тихо и незаметно ушли.

Начинать беседу шеен-хо не торопился. Медленно и вдумчиво он разливал янтарный чай, любуясь прозрачными ломтиками имбиря, плавающими в стеклянных чашках, вдыхал тонкий пряный чайный запах, тщательно выбирал по одним ему ведомым признакам подходящие засахаренные лепестки... и улыбался. Спокойно, добродушно, словно к нему в гости пожаловал старый друг, с которым все давным-давно пересказано, и нет ничего лучше, чем умиротворенное молчание. Сиятельный шеен, крохотными глотками отпивая нежнейшего вкуса чай, терпеливо ждал, когда же Мудрейший соизволит перейти от церемоний к делу. Отвык Рустагир, отвык от родных традиций. Отвык от замершего в неподвижном величии времени, от показной скромности и смирения. Его собственный традиционный юс благородного и сдержанного темно-зеленого цвета с почти незаметной тонкой вышивкой по вороту и полам в сочетании с золотистым поясом вдруг показался ему верхом вульгарности и безвкусицы. Волнения же за собственное будущее - ничего не значащей мелочью, не достойной даже упоминания.

Поставив пустую чашку на столик, шеен-хо сложил руки у груди и, прикрыв на мгновенье глаза, склонил голову в благодарности духам предков. Рустагир последовал его примеру, надеясь, что теперь-то, когда все церемонии выполнены, услышать от Мудрейшего, что тот желает ему сказать. Но, похоже, жизнь вдали от родных островов сказалась слишком сильно. И, когда Главный Визирь с торжественным видом принялся читать посвященную кружащимся лепесткам персика поэму, вместо положенного восхищения и просветления почувствовал нечто похожее на ярость.