Песнь Сорокопута

– Леон учился с детства. – Я сделал пару глотков из бутылки с минеральной водой, – это всё годы тренировок.

– Он хороший актёр, – чуть тише добавил Скэриэл. – И это меня немного беспокоит.

– Ты о чём? – непонимающе спросил я.

– Панические атаки, боязнь прикосновений, то, что его травят в лицее, так ещё и Нижинский.

– А что не так с Нижинским? – Я не понимал, к чему клонит Скэриэл.

– Он сказал, что его любимый танцор Вацлав Нижинский. Если ты не знал, полукровка Нижинский всю жизнь страдал, находясь под давлением своего чистокровного любовника, Дягилева. Он не мог пойти против человека со связями и влиянием.

– Где тут связь? Я не понимаю, о чём ты? – недовольно спросил я, мельком взглянув на Габриэллу. Сестра рассматривала выставку фотографий в холле.

– Это только мои мысли, но присмотрись повнимательнее к Кагеру. Вдруг у него где-то есть свой Дягилев, который доводит его, – по-шпионски прошептал Скэриэл.

– Доводит до чего?

– До шизофрении, – зловеще объявил он.

– Это как-то всё притянуто за уши, Скэр. – Я скептически посмотрел на него. Пытался уловить ехидство в голосе или мимике, признаки попытки подшутить надо мной, но Лоу только тревожно смотрел в ответ.

Когда на занятиях разрешалось выбрать любую тему, Леон часто брал рефераты, эссе и проекты про искусство и балет. Из его выступлений я помнил, что у Нижинского была неустойчивая психика, ему поставили диагноз «шизофрения».

– У меня был знакомый, которого в семье мучили так, что он повесился, – безэмоционально произнёс Скэр.

– Боже, – выдохнул я. – Ты серьёзно?

Да, Скэриэл был сейчас сама серьёзность. Его нахмуренные брови и губы, сжатые в тонкую линию, говорили сами за себя. Мне абсолютно не нравилось, в какое русло свернула наша беседа. Я отказывался воспринимать слова Лоу. Да, у Леона целый ворох проблем, но он не жалуется.

Родители Кагера погибли во время падения Октавианской империи. Тогда в нашей стране начались смутные времена, никому нельзя было верить, и никто не знал, что сулит завтрашний день. Произошла трагедия – внезапно скончался император династии Бёрко. Страна впала в хаос в поисках следующего императора, ведь сын – Паскаль Бёрко – был несовершеннолетним, а трон передавался только по мужской линии. Низшие, внезапно почувствовавшие свободу, напали на императорскую семью и убили всех: императрицу и двух детей: старшую дочь, Паулину, и маленького сына, Паскаля. Ходили слухи, что выжил ещё один сын, совсем младенец, только родившийся у императрицы, её беременность держали в тайне, но слухи так и остались слухами, которые поддерживали последователи Бёрко.

Главные чистокровные семьи, приближённые императора, объединились и создали Совет старейшин ради поддержания мира в стране. После этого кровавого периода, когда чистокровные семьи погибали от рук низших и примкнувших к ним полукровок, прошло шестнадцать спокойных лет.

Прозвенел звонок, предупреждающий о скором начале второго действия.

– Мы можем встретить мистера Кагера. Это его родной дядя. Он начальник полиции в Центральном районе Ромуса, – прошептал я Скэриэлу, спустившись на пару ступенек, и подошёл к Габриэлле. – Габи, идём. Скоро начало. – Я протянул ей руку, но сестра не отреагировала.

– Смотри, – она указала на фотографию. – Это Леон.

Я пригляделся; Леон в образе комичной перчаточной куклы стоял на носочках, высоко подняв руки в нелепых чёрных рукавицах. Чёрно-белое фото выглядело устрашающим. Леон олицетворял собой жалкую и слабую куклу, чувства которой безжалостно растоптали. Надпись гласила: «Леон Кагер, шестнадцать лет. Балет “Петрушка” Вацлава Нижинского. Композитор: И. Ф. Стравинский».

Я взял Габи за руку, и мы вернулись на свои места. Теперь мне всё труднее было сосредоточиться на постановке «Жизель», когда я видел Леона на сцене. Он страдал, оплакивая смерть своей любимой, метался по сцене, самозабвенно упрашивал вилис пощадить его, но был уже обречён.

Речи Скэриэла заронили зерно сомнения. Сначала я холодно воспринял то, чем он поделился со мной во время антракта, но теперь, обдумывая ситуацию и взглянув на Кагера с другой стороны, пришёл к страшному выводу: быть может, Скэриэл прав. Может, что-то печальное происходит с Леоном, поэтому ему так удаются драматические персонажи. Он, как Винсент Ван Гог, мастерски переносил свою боль в искусство.

Неужели я был так слеп? Только взглянув на Леона, Скэриэл уже дал понять, что самое время присмотреться к нему, в то время как я, учась с ним бок о бок четыре года, не видел ничего дальше своего носа.

– Ты в порядке? – шёпотом спросил Скэриэл, наблюдая за моими внутренними терзаниями.

– Да.

Не мог же я сейчас сознаться в том, что был ужасным другом.

– Хочешь выйти? – не унимался Лоу. – Прогуляемся в холле.

Я кивнул; повернувшись, шепнул Габриэлле, что нам нужно выйти в уборную – коллективный поход в туалет ещё никогда не был таким мучительным для меня, – и попросил её не уходить без нас. Но увлечённая балетом Габи даже не расслышала мои слова.