Песнь хлыста

Оборванец выпрямился как кнутовище, обнажив в улыбке ослепительно белые зубы; его глаза блеснули стальной синевой. Сначала он подбросил в воздух револьвер, за ним — нож. Не задерживаясь ни на миг, они один за другим взлетали, опускались, переворачиваясь и сверкая на лету. Потом незнакомец принялся за второй нож и широкополое сомбреро. Шляпа тоже выделывала настоящие чудеса: словно на собственных крыльях она поднималась высоко в воздух, затем, описав дугу, опускалась на голову, будто ее нарочно притягивали, чтобы через мгновение снова взмыть вверх.

Полковник растаял от удовольствия.

Подавшись вперед, он улыбался, показывая из-под усов пожелтевшие зубы.

А жонглер теперь демонстрировал трюки с ножами: вращаясь, они перелетали через плечо и возвращались к руке; затем, словно по собственной прихоти, снова устремлялись вверх — казалось, что он даже не прикасается к ним.

— Вот это здорово! Просто великолепно! — воскликнул полковник.

Жонглер поймал на лету все предметы, затем поклонился и, положив шляпу на место, вернул ножи адъютантам.

— И часто ты пользуешься ловкостью своих пальцев, чтобы красть? — задал вопрос полковник.

— Сеньор, — предупредил один из адъютантов, — мы подъезжаем.

— Ну так ступайте вперед и расчистите для меня место на платформе, — велел Кайас.

Адъютанты поспешно вскочили и, покачиваясь вместе с вагоном, направились к дверям.

— И как часто, мой ловкий друг, ты засовывал свои искусные руки в чужие карманы? — продолжал настаивать полковник.

Синеглазый бродяга улыбнулся:

— Эх, сеньор! Когда у вас две руки и каждая настолько проворна, разве можно уследить, что они вытворяют днем или тем паче ночью?

Полковник едва не рассмеялся.

— Ну ладно, верни револьвер, — велел он.

— А может, позволим ему выступить с сольным номером? — спросил долговязый бродяга.

— Что за чертовщину ты несешь? — разозлился Кайас.

— Сеньор, ведь вы же бравый полковник Кайас, у которого под рукой есть еще один револьвер. А я тот, с кем вы так давно жаждали встречи. Я — Эль-Кид.

Полковник машинально вскочил; ноги Кайаса действовали помимо его воли.

— Вы почти покойник, — продолжал Кид. — Так что, может, попробуете спасти свою жизнь и начнете первым?

Приближаясь к станции, поезд сбавлял ход. Неожиданно громко завизжали тормоза, от последовавшего за этим толчка Кид потерял равновесие.

Полковник, воспользовавшись моментом, молниеносным движением выхватил револьвер. Но когда он взводил курок, то увидел, как блеснула сталь оружия противника, успевшего вернуть равновесие; полоска стали была направлена прямо на него. Узкая вспышка пламени словно разрядом молнии пронзила мозг полковника. Он упал лицом вперед. Его тело наткнулось на ручку противоположного сиденья. Затем оно сползло на пол и осталось лежать в таком положении, лицом вверх.

Звук выстрела заставил обоих адъютантов, уже добравшихся до конца вагона, круто развернуться и броситься обратно. Один из них успел выстрелить по метнувшейся к противоположному выходу долговязой фигуре.

Но пуля прошла мимо. К несчастью, некому было задержать дерзкого преступника: полковник лично позаботился, чтобы в вагоне не оставалось никого, кроме его собственной персоны и адъютантов.

Теперь все складывалось более чем неудачно. Всего лишь прыжок отделял заднюю часть последнего вагона от сложенного возле путей штабеля известковых плит, за которыми начинался кустарник.

Адъютанты с криком бросились в погоню. Их красивые длинные сабли то и дело цеплялись им за ноги. Началась паника. А полковник Кайас лежал неподвижно, с широко открытыми глазами, которые заливала густая кровь из раны во лбу.

Тем же вечером газеты сообщили о гибели полковника, расписав на все лады нападение на поезд неслыханной дерзости. В связи с этим упоминалось и имя Эль-Кида. И в самом деле, кто же еще мог отважиться на подобный поступок? Кому еще удалось бы застрелить такого человека, как полковник Кайас, из его собственного револьвера?

Глава 21

Пленного вытащили на солнце, положили на спину и связали. В таком положении он и пролежал целых десять часов, не в состоянии даже повернуть голову, а жгучее солнце безжалостно палило прямо ему в лицо. И хотя кожа его давно была под стать дубленой, под нижней губой и на веках она обгорела, вздулась безобразными волдырями.

Все это время двое стражников, сменяя друг друга, требовали от него одно и то же:

— Ты Матео Рубрис? Ведь ты Рубрис? Почему не сознаешься? Признайся, и твои мучения на этом закончатся. Иначе будешь лежать здесь, пока не сознаешься!

Но пленник ни в чем не хотел сознаваться. Он кричал, вопил, выл, стонал, дергался, пытаясь разорвать путы, но не признавался.

Тогда его убрали с солнцепека и опустили в яму с водой, доходившей ему в стоячем положении до самого подбородка. Стоило коленям пленника начать подгибаться от слабости, как вода тут же заливала ему рот и нос. Все четыре часа невыносимых мучений он был вынужден стоять едва ли не на цыпочках.