Песнь Давида

– Я боролся всю свою жизнь.

– Всю жизнь? – с сомнением переспросила Амелия.

– С одиннадцати лет, – исправился я. – Я был добродушным толстым мальчиком, над которым все смеялись. Мальчиком, которого дразнили другие дети. А я все отшучивался, пока в один день меня это не достало, и мое добродушие не сменилось воинственностью.

Амелия тихо рассмеялась, и я продолжил:

– В тот день я использовал кулаки и всю злость, которая копилась пять долгих лет с тех пор, как Лайл Колсон сказал, что я слишком толстый, чтобы поместиться за парту в детском саду. Не важно, что он был прав. Я действительно не помещался за парту, но это только подпитывало мою злость. Мы сильно повздорили. Я победил только потому, что навалился на Лайла, придавил его тощие ручонки своим телом и наорал в его злобное красное лицо. Меня впервые вызвали в кабинет директора и отстранили за драку. Но Лайл Колсон больше никогда меня не доставал. Я понял, что мне нравится драться. И у меня хорошо это получается.

– Ну, вот ты и сам ответил на свой вопрос, – Амелия пожала плечами. – Мы не такие уж и разные. Мне нравится танцевать. И у меня хорошо это получается.

– Мне не нравится, что ты танцуешь в баре.

Амелия рассмеялась – это был внезапный звонкий смех, от которого в морозный воздух поднялось белое облачко. Я восхищенно взглянул на ее поднятое вверх лицо, хоть и знал, что сейчас будет выговор. Но, в конце-то концов, это мой бар. Я ее начальник. И это мой чертов пилон!

– И что именно тебе не нравится? Давид Таггерт, неужели ты ханжа? Да нет, я знаю, что ты не такой.

Она улыбалась, но не мне, в отличие от остальных женщин. Амелия смотрела строго вперед, на все и ничего, и в моей груди зазвенел тревожный звоночек. Она никогда не улыбнется мне, как другие женщины. Нормально ли я к этому отношусь? Если нет, мне нужно убраться от нее подальше. А то я начинал переходить на личности.

– Нет, конечно. Ну, ты же понимаешь, что я имел в виду. Почему ты танцуешь в накуренном баре, кружишься на пилоне в одном исподнем, когда за это платят гроши? Ты, Амелия, девушка старомодная, а вот танцы на пилоне – не очень.

Отступать не в моем стиле.

Ее улыбка испарилась, но Амелия не выглядела рассерженной. Она замерла, вытянув трость, будто прогуливалась с воображаемым питомцем. Затем подняла ее и резко постучала по бордюру.

– Видишь эту трость?

Я кивнул, но затем вспомнил, что она меня не видит.

– Да.

Амелия постучала ею по моему плечу.

– Слепота идет в наборе с тростью. Не с милым золотистым ретривером. С тростью. Но она дает мне возможность пройти по улице самостоятельно. Я могу дойти до магазина. Могу пойти в школу, на работу, в кино, ресторан. Без чьей-либо помощи. Для меня эта трость олицетворяет свободу.

Амелия сделала глубокий вдох, а я задержал дыхание.

– Наверное, я просто заменила трость пилоном. Когда я танцую – всего пару часов несколько раз в неделю, – то живу своей мечтой. Даже несмотря на то, что ты видишь это иначе. Ты прав, маме бы это не понравилось. Но ее нет рядом. Я должна принимать собственные решения.

Амелия замолчала и замерла в ожидании, наверное, думая, что я начну спорить. Когда я не сказал ни слова, она продолжила:

– Раньше я занималась танцами и гимнастикой. Делала прыжки и пируэты. Я все могла, и мне не нужен был пилон. Когда-то я без проблем ходила по улице, бегала с друзьями и жила без трости. Но теперь это невозможно. Пилон значит, что я по-прежнему могу танцевать. Мне не нужно зрение, чтобы выступать в той клетке. Если это значит, что я не старомодная, будь по сему. Это крошечная частичка мечты, которой мне пришлось пожертвовать. Но лучше уж частичка мечты, чем вовсе никакой мечты.

Вот черт. Что ж, это логично. Я снова закивал, но на этот раз все же выдавил:

– Ладно, Милли. С этим я уж точно не могу поспорить.

– Так теперь я Милли?

– Ну, мы уже выяснили, что ты девушка не старых нравов, – подразнил я, и ее смех снова раскатился по тихой улице, словно далекий звон церковных колоколов. – Имя Амелия подходит для аристократки, а Милли более приземленное. Девушке по имени Милли не стыдно дружить с парнем по имени Таг.