Пешком над облаками

— Товарищи, с Иваном Ивановичем что-то стряслось. Давайте сегодня бревна вернем, а завтра, может, ему станет лучше, — предложил старший плотник, и процессия развернулась, понесла бревна на прежнее место, на пустырь.

— Признаться, я тоже тебя не узнаю, — удивленно проговорил замолчавший было Пыпин. — Знаешь, на кого ты сейчас очень похож? На хулигана Пыпина.

— Ну и сказал! А ты, может, похож на юнгу Ивана…

Я окинул Пыпина взглядом с ног до головы и не договорил, умолк, пораженный увиденным. Лицо у моего второго «я» тоже от растерянности вытянулось, стало продолговатым, как дыня. Мы перепутались, мы не могли отличить: кто Пыпин тот, кто Пыпин этот.

И тут, словно с неба свалился, перед нами возник вездесущий оркестр. У музыкантов еще трепетали длинные черные хвостики фраков.

— Прошу побыстрее, маэстры! — лихорадочно закричал дирижер. — Три! Четыре!.. Катастрофично!.. Еще катастрофичней!.. Полная катастрофа!

— Да замолчите! Я вас сегодня не звал! — воскликнул Пыпин с досадой.

— Извините, почтеннейший хулиган. Но мы не могли удержаться! Ведь это же преступление века! Вы сбили юнгу с истинного пути! И мы просто обязаны подчеркнуть весь трагизм этой катастрофы. Средствами своего скромного искусства, конечно, — возразил дирижер и сконфуженно добавил: — Мы немножко опоздали. Преступник уже завершил свое черное дело. Но кто знал?! Кто знал, что наш знаменитейший, стойкий из стойких юнга не устоит?!

— Но это только половина факта, — возразил, в свою очередь, Пыпин. — В то же самое время юнга Иван Иванович привил мне стремление к добру. И мне очень стыдно за свое хулиганское прошлое. Не верите? Тогда смотрите! — И он смахнул рукавом набежавшую слезу.

— Тогда сделаем так, — не смутился дирижер, — одна половина оркестра будет играть ликующий туш, а вторая поведет тему ужасающей катастрофы.

А мне было очень обидно. Добиться в конце концов полной победы и одновременно потерпеть такое сокрушительное поражение…

ГЛАВА XV, которой предстоит сыграть почетную роль эпилога

Догорели воображаемые дрова в воображаемом камине. Затихла воображаемая метель. Потому что за окном стояло теплое солнечное лето. И потому, что мой рассказ подошёл к концу.

Мы сидели перед потухшим воображаемым камином — я и я. Два пенсионера Пыпина. Два Ивана Ивановича. И молчали, все еще находясь во власти воспоминаний.

Потом я открыл школьную тетрадь и начал писать послание всем ребятишкам Земли. Я сочинял его в стихах. Мне хотелось, чтобы дети усвоили мораль из нашей весьма поучительной истории.

Первые строки послания будто сочинились сами, едва мое перо прикоснулось к бумаге.

Не выходите из себя!
Назад возврата нет!

— А разве так уж плохо, когда возврата нет? — обиделся двойник, заглянув в тетрадку через мое плечо.

— А что же тут хорошего? Это ведь мне случайно удалось вернуть свое сбежавшее отрицательное «я» и перевоспитать его на личном примере. Не каждому так повезет. И даже мой фантастический успех и тот еще нельзя считать окончательным.

Я пристально взглянул в глаза своему двойнику. В моей памяти еще жило позорное поражение — тот случай с личными бревнами, после которого только с большим трудом мне удалось восстановить свои положительные качества в прежнем виде. И хотя двойник в последние годы вел себя смирно, я хотел, чтобы он успокоил меня.

— М-да, мало ли что в жизни бывает. Разве можно ручаться заранее, философски произнес двойник, отводя глаза.

И так он каждый раз ускользал от ответа, лишая меня полной уверенности.

Я бы, наверное, очень расстроился, но тут, словно в утешение, у меня родились две новые строчки:

А если ты раз
д
во
и
лся!
Будь добр, держи ответ!

Пока один «я» сочинял стихи, другой придирчиво следил за его занятием.

— Я, конечно, ничего не смыслю в поэзии. Но по-моему, «раздвоился» не помещается в стихотворный размер. И потом, даже мне известно, что в этом слове ударение ставят совсем но там, — заметил двойник, дыша над моим затылком.

— Во-первых, я не виноват, что слово «раздвоился» такое длинное. А во-вторых, ты хочешь, чтобы я еще ко всему и был гениальным поэтом? Не слишком ли? — отпарировал я.

Признаться, я схитрил. Мне ничего не стоило найти подходящую рифму, но тогда бы литературные критики получили долгожданный повод и разразились тучей хвалебных статей. А смысл моего послания и так будет ясен ребятам.

И я смело продолжал:

И не вали на педсовет,
Борись с собою сам!
Такой даю тебе завет
И всем ребятам. Пам!

Мне очень нравилась рифма «пам». Она звучала как заключительный удар медной музыкальной тарелкой. Па-а-ам! Но я слукавил, скрыл от себя свое удовлетворение.

— Ты прав, — сказал я, кривя душой с самыми лучшими намерениями. — Плохие получились стихи. Рифмы «сам» и «пам» никуда не годятся. Да и что еще можно ждать от меня? Фигуры, незаслуженно раздутой моими современниками?