Пешка в воскресенье

Грок идет по Мадриду, подняв воротник пальто. Знаменитый Грок чувствует холод в носу и во всем теле, удовлетворившем свои потребности плохим вином и хабали. Он не знает, куда идет. Он вообще никуда не идет, а просто гуляет. Он снова гуляет. Таков его удел: гулять в любое время суток.

Прогулка сжигает углеводы, улучшает работу сердца и всего организма, поддерживает человека в форме, — повторяет он самому себе. Все это постоянно слышишь от врачей. Однако врачи никогда ему не говорили о прогулках, совершаемых не потому, что надо сжечь углеводы, а потому, что некуда идти.

— Я бы пошел домой спать. Но должен продержаться до восьми, до похорон А. Соберутся известные художники.

* * *

Автомобиль Рено, старенький и легкомысленный, едет задом наперед по бульвару Прадо. Это зрелище заставляет Грока встряхнуться, и он даже понимает, где находится, — на бульваре Прадо, уснул на каменной скамье, напоминающей могилу (похоже на продолжение веселья среди надгробий, но без веселья).

Леон. Леон Колон. Это Леон Колон, он единственный, кто ночью пьяный ездит задом наперед по Мадриду. Писатель (не изданный и не прочитанный) Леон Колон. Грок сбрасывает с себя покрывало из газет, которые, возможно, носил, не подозревая об этом, в собственных карманах, и воспользовавшись тем, что в такую рань на проезжей части транспорта нет, бежит к машине, которая едет медленно и задом. Рено, да, старая, под хмельком и коричневая.

— Эй, Леон, это я..!

Леон останавливает машину, и Грок садится в нее.

— Ты ведь знаешь, что в это время мне нужно проехаться задним ходом. Это опасно, но не очень.

— Я составлю тебе компанию.

Они доезжают так до Сибелес, совершают на площади полный круг почета и поднимаются по безлюдной Гран Виа.

Леон Колон совсем маленький, миниатюрный, мягкий, знающий, писучий и веселый, несмотря на то, что неудачник. Понятно, что Грока объединяет с ним больше неудачливость, чем литература. Грок всегда говорил ему: «У тебя невыносимое имя, сплошная какофония; с таким именем ты никогда ничего не добьешься, придумай себе псевдоним, сделай что-нибудь». Гроку, понимающему вещи Леона Колона лишь наполовину (это всегда что-то среднее между структурализмом и плохо переведенным английским романом), абсолютно ясно, что у знаменитостей, фамилии которых он видит в газетах, знаменитые имена.

Имя оно либо есть, либо ты его придумываешь. Но Леон Колон, маленький, слабохарактерный и неутомимый, не умеет производить впечатление. Он не умеет настоять на своем. Впрочем, речь о какофонии, наполненной зоологическими и историческими отзвуками[19]. Но сейчас нужно следить за движением транспорта (очень скудным в такую рань) через ветровое стекло и зеркало заднего обзора, так как те, что едут сзади, подпирают, задавая скорость.

Леон Колон предпочитает бифитер, разбавленный бог знает чем, и, когда напивается, всегда ездит задним ходом, чтобы удивить своих любовниц (немногочисленных) и друзей, которых много, так как он приветлив, образован, словоохотлив и добр. С женой он, кажется, развелся много лет назад.

Воспользовавшись тем, что в это время нет полиции, Леон Колон, поднявшись задом наперед по Гран Виа, остановился, въехав на тротуар:

— Выпьем здесь по предпоследней, Болеслао?

— Теперь меня зовут Грок.

— По мне так пусть хоть Робин из Леса. Я давно тебя знаю, и мне известно кто ты. Я спрашиваю, как насчет предпоследней.

— У меня не осталось ни одного дуро, Колон.

— Об этом даже и не заикайся. Давай здесь, прежде чем они закроются.

Это тот же самый элегантный бар/дом терпимости в дурном стиле сороковых годов, куда Грок, когда еще не был Гроком, в три часа дня (в какие три часа и какого дня?) заходил с Хосе Лопесом.

Но уже закрыто. Колон направляется к старухе, у входа в закрытое заведение продающей (тем, кто живет или умирает ночью) дрянные бутерброды и что-то разлитое в пластиковые стаканчики. Леон, миниатюрнейший Леон, покупает два дрянных бутерброда и два стаканчика виски — для своего друга и для себя.

— Лучше, чем ничего.

— Это точно.

Они едят и пьют стоя. Мимо проходят последние припозднившиеся проститутки с Главного почтамта и самые ранние карманники, промышляющие в метро, до открытия которого остается, видимо, около часа.

— Теперь доедем задом до Фернана Гонсалеса, и ты останешься спать у меня, Болеслао.

— Нет, Колон. На Фернана Гонсалеса живут только недобитые фашисты, козлы, стукачи, франкисты и беглые. Или раньше жили. В общем, я тебе уже сказал, что беглые.

— Ты боишься ехать дальше задом?

На площади Кальяо гуляет утренний ветер с Гуадаррамы, принесенный из лесов убийственным декабрем. Он насквозь продувает тела двух друзей, защищенные только алкоголем.

— Я не боюсь ехать дальше задом. И, пожалуйста, поменяй себе имя. Как только ты перестанешь подписываться Леон Колон, твоя судьба изменится. Я больше боюсь жизни, своей собственной жизни, чем смерти, своей смерти. Но лучше я останусь здесь.

— Тебя подцепит какая-нибудь проститутка с Почтамта.

— Я тебе уже сказал, что у меня не осталось ни одного дуро. Ничего, кроме нищеты, чтобы предохраняться от спида.