Пещера

Павла царственно наклонила голову:

– Что ж, я могу идти?

Кович снял колпачок с маркера, осторожно потрогал пальцем широкий, как ленточка, стержень:

– Да я, в общем-то… Если вам нечего мне сказать – конечно, до свидания…

Она шагнула к двери. Замешкалась – кажется, она снова забыла о чем-то важном. Ах да…

– Так как насчет интервью?

– Интервью, – тупо повторил Кович, обращаясь к маркеру. – Как вам, Павла, такая тема для интервью… Образы Пещеры, преломленные человеческой фантазией?.. Нет, не отвечайте. Ваше лицо красноречивее любых слов…

Павла проглотила слюну. Кович не смотрел на нее – поднялся, подошел к окну, сел на низкий подоконник, Павла испугалась, что сейчас он выбросится вниз.

– Скажите, Павла… С вами больше не случалось… Как тогда, с машиной? Никто вашей жизни не угрожал?..

Павла молчала – но Ковичу, оказывается, ничего не стоило вести диалог и с совершенно немым собеседником.

– Вижу… По лицу вижу – что-то было. Один раз? Сколько? Что, опять случайность, да?..

– Случайность, – сказала она глухо. – Вам-то что…

– Ничего… – Кович пожал плечами, глядя куда-то вниз, за окно. – Ага… Вот и Дин распустил ребят с репетиции. Паршиво, надо сказать, идет пьеска…

– Бывает, – сказала Павла, только чтобы что-нибудь сказать.

– Павла, – Кович обернулся от окна, лицо его было холодным и жестким. – С тобой случалось, глядя на человека, задумываться: а кто он в Пещере?..

– Нет, – сказала Павла быстро. Запнулась, подумала, выдавила через силу: – Что-то… наверное да, но…

– А со мной постоянно, – Кович раздраженно убрал со лба растрепанные ветром волосы. – Теперь постоянно. Вот смотрю на господина Тритана Тодина… Кто он в Пещере, Павла, как вы думаете?

Внизу, у служебного входа, громко говорили, смеялись, дудели в какую-то дудку вырвавшиеся с репетиции молодые актеры. В дверь робко постучали.

– Занят! – рявкнул Кович от окна; с той стороны двери, по-видимому, отшатнулись, и даже голоса внизу как-то растеряно примолкли.

– А зачем об это задумываться? – спросила Павла, глядя в синий лоскуток весеннего неба за окном.

– Само приходит, – Кович поморщился. – И рад бы, да… Ты не удивляйся, что я обо всем этом говорю с тобой. Ты меня, видишь ли, можешь понять, потому что на собственной шкуре…

Он запнулся.

– Понимаю, – отозвалась Павла тихо. И добавила, неожиданно для себя:

– «Первая ночь» – действительно слабая пьеса?

Кович нахмурился:

– Ну, как сказать… А с чего ты взяла, что она слабая?

Павла промолчала – но Ковичу и не нужен был ответ.

– А, это мнение господина Тритана Тодина… – констатировал он равнодушно.

Павла обозлилась:

– А своего у меня нет – я не читала…

– Да? – Кович неожиданно воодушевился. – У меня дома… Короче, хочешь, дам почитать?..

* * *

Сочетания и перестановки – Павла едва успевала уследить за меняющимся на экране изображением.

Она сидела, опутанная датчиками, послушно ловя знакомые ассоциации среди меняющихся на экране абстрактных картинок; шел третий час в лаборатории, Тритан не уставал, а ей неудобно было просить его о передышке.

Сегодня он показал ей ее собственное генеалогическое древо, составленное до восьмого поколения предков. Павле трудно было вообразить, сколько архивной работы за этим деревом стояло, она долго и восторженно перечитывала имена предков, погружавшие ее в глубину времен; она была поражена и благодарна – а потому честно и подробно, не выказывая раздражения, отвечала на бесчисленное множество вопросов, половина из которых были настолько интимными, что задавать их вслух казалось нескромным.

Она рассказывала о детстве. Она с трудом рассказывала о трагической гибели родителей, о страхах, о Стефане; она отвечала на вопросы о школе, любимой пище, стуле и мочеиспускании, пристрастиях, увлечениях и первой менструации. После напряженного двухчасового допроса голова ее сделалась, как мяч, и тогда Тритан усадил ее перед экраном, и она смотрела, еле шевеля губами:

– Кошка… Гриб… Гроза… Дым над костром… Амеба под микроскопом… Гвоздь… Ой…

Она отпрянула и зажмурилась; расплывавшаяся на экране клякса вдруг показалась ей до одури страшной. Она даже попыталась вскочить с кресла – но вовремя опомнилась, искоса взглянула на Тритана, ощутила свою глупость, усталость, бездарность…

Тритан смотрел угрюмо и без улыбки – Павла подумала, что ее дурацкое поведение здорово спутало ему карты.

– Что случилось, Павла?

– Ничего, – она хотела улыбнуться, но не смогла.

– Страшно?

– Померещилось.

Тритан сдвинул вниз какой-то рычаг – экран погас; Павла, закусив губу, поднялась с кресла – и тут же осела вновь. Головокружение. И почему-то – тупая зубная боль.

Тритан смотрел, и в его взгляде не было привычной рассеянности.

– Извините, – сказала Павла шепотом.

Тритан встал, в два шага преодолел разделявшее их расстояние, опустился на подлокотник кресла и взял Павлу за лицо.

Она дернулась было – но тут же и замерла; теплая ладонь лежала наискосок, от подбородка к виску, и подушечки пальцев безошибочно отыскали прыгающую под кожей жилку.

– Легче? – спросил Тритан, едва разжимая губы.

Павла утвердительно опустила веки.

– Павла… Это вы меня, пожалуйста, извините.

– За что?..