Первый выстрел

Мама перестала плакать и, закрыв глаза, лежала с мокрой салфеткой на лбу. Как мертвая! Юре стало не по себе. Он очень жалел маму, но заставить себя просить прощения было не в его силах.

Отец опустился на свой твердый стул-полукресло. Его лицо на первый взгляд казалось тяжеловатым. Большой лоб и выступающие скулы четко обозначали углы прямоугольника. Длинные свисающие усы, как у Тараса Шевченко, придавали ему суровое выражение. Но ямка на подбородке, такая же как у Юры, говорила о мягкости и доброте. Пристальные ясные глаза серьезно смотрели на сына.

Заговорил он спокойно, без гнева и раздражения, так, как всегда говорил с Юрой:

— Ты напрасно боишься. Я никому не разрешу тебя бить.

— Я не боюсь! — буркнул Юра.

— Только люди, слабые духом, боятся отвечать за свои поступки и поэтому стараются отмалчиваться и пыжатся, чтобы казаться иными, чем они есть. И этим сами же ставят себя в смешное, глупое положение. Ты ведь не слабый духом?

— Нет…

— Надо обладать мужеством, — продолжал отец, — чтобы осознать и признать свою вину и ошибки. Если бы упрямство было самым главным достоинством, то наиболее уважаемым считался бы осел. Врут трусы, то есть люди, слабые духом. Молчание не доказательство. Может быть, ты слишком потрясен и еще не в силах говорить? Не надо! Поговорим потом.

— Язык от страха присох! — бросил дядя Яша.

— А кто мне сказал «с богом»? — выкрикнул Юра, с возмущением глядя на дядю Яшу, так грубо обманувшего его доверие.

— Объясни! — предложил отец.

— Кто приложил палец к губам и «тссс»?! Кто посоветовал не кричать громко о военных планах, потому что у Наполеона есть свои тайные агенты даже здесь и они могут подслушать и помешать мне? Я разве знал, что этот русский жандарм не переодетый тайный агент Наполеона? Кто писал письма Кутузову?

— Чудак! Ведь ты играл в войну, а я тебе подыгрывал… — засмеялся дядя Яша, но оборвал свой смех, взглянув в ставшие темными-темными Юрины глаза.

— По-твоему, Кутузов тоже играет в войну? — накинулся на него Юра. — И Наполеон? И Денис Давыдов, и Милорадович, и Багратион, который уже погиб, и Коля Берсенев?

— Да знаешь ли ты, балда турецкая, когда была война с Наполеоном? — сказал дядя Яша, с улыбкой подходя к Юре.

Но тот отстранился:

— Знаю! В двенадцатом. Поэтому я удивился, почему у нас никто не идет воевать! А когда я спросил тебя, какой сейчас год, ты сам мне сказал, что оружие тебе нужно и что год сейчас двенадцатый!

Дядя Яша смутился, захлопал себя по бедрам руками и, хохоча, стал приговаривать:

— И снова повторяю — двенадцатый, двенадцатый, двенадцатый! Ну и балда! Ох, балда турецкая!

Отец строго прикрикнул на дядю Яшу. Тот смутился и замолчал.

Но Петр Зиновьевич не собирался сейчас нападать на младшего брата, хотя бабушка уже готовилась вступиться за любимца. Отец предложил Юре рассказать обо всем по порядку.

Вначале всех удивило, почему Юра так подробно рассказывает о похождениях Коли Берсенева и других героев двенадцатого года.

— Потому что я ничего не выдумал, — объявил Юра. — Обо всем этом бабушка читала мне из журналов, и мама читала, и тетя Галя. Все журналы, не только «Задушевное слово», пишут про войну с Наполеоном. Там и про Колю Берсенева написано, и про маленьких ополченцев, и про сожженную Москву, и про гибель «Титаника»… Разве я неверно говорю?

— Выходит, я во всем виновата! — возмущенно воскликнула бабушка.

— А если двенадцатый год и война с Наполеоном, — продолжал Юра, — так почему же никто не идет воевать? Ну, у тебя, папа, училище. А дядя Яша? Ясно, что он изменник и трус! А Коля Берсенев молодец! Но он меня не сразу поборол, когда со своим отцом к нам приезжал. Помнишь? Они еще между собой по-французски разговаривали. Потом ему этот французский язык помог, когда он с Фигнером…

Отец притянул Юру к себе, поставил между колеи и, глядя в широко открытые сердитые синие глаза сына, начал объяснять:

— Глупый мой! Коля Берсенев, который к нам приезжал, был другой, может быть правнук того, который жил во времена наполеоновского нашествия в тысяча восемьсот двенадцатом году, сто лет назад! Ты просто спутал. Понимаешь? Все это было сто лет назад!

Обескураженный Юра слушал и с негодованием думал: «Сами называли «двенадцатый», а виноваты другие. Говорили бы: сейчас тысяча девятьсот двенадцатый!» А все-таки жаль, что Коля Берсенев, с которым он боролся, оказался не настоящим.

— А теперь, — сказал отец, — иди-ка ты, опоздавший на сто лет, в свою комнату и отдыхай.

— А мы, — свирепо потирая руки, начал дядя, — мы останемся здесь и будем сурово судить тебя. Знаешь, что делают с такими, кто поднимает руки на жандармов, на слуг его императорского величества, царя всея Великия, Малыя и Белая Руси и прочая и прочая? Революционеров сажают в тюрьмы, ссылают на каторгу, ве-ша-ют! Тебя тоже, наверное, приговорят к казни, — сказал он, почему-то глядя на тетю Галю, возмущенно вышедшую после этого из комнаты. — По меньшей мере, по мнению некоторых, таким просто надо отрубить язык…