Первый толчок

Но косари уходили все дальше и дальше, словно не замечали ни туч, низко нависших над долиной, ни душной предгрозовой тишины, нарушаемой лишь стрекотом сенокосилок. Старик приложил ладони ко рту и закричал. Никто не услышал его. Он крикнул еще и еще — безрезультатно. Тогда он, преодолев усталость и слабость, заспешил на край луга, где уже едва различались фигурки косарей. «Будто и не в деревне родились! — в который раз горестно удивлялся он неповоротливости односельчан. — Будто их не касается…»

С опаской поглядывая на клубившиеся тучи, старик доковылял, наконец, до Касума, отставшего от других, крикнул издали:

— Бригадир! Ты что, не видишь, зальет сейчас все!

— Вижу! — откликнулся Касум. — Председатель приказал косить — дождь не дождь — все равно. Потом, говорит, высушим… Торопит. На других лугах трава ждет.

— Ну вот что! — В голосе Гафароглы зазвенели давно забытые нотки. — Кончайте косить, сгребайте сено!

Касум стоял перед ним в растерянности.

— Слушай, Гафароглы, — наконец сказал он. — Ты же понимаешь: это не дело; Алекпер — председатель, не могу я его распоряжения отменять. Ты был председателем, я тебе подчинялся, никогда не отказывался, разве не так? Все в мире меняется, Гафароглы!

Если бы Касум не произнес последних слов, старик, возможно, продолжал бы настаивать, но он вспомнил свой разговор с сыном и те же слова, только чуть измененные, которыми тогда Гафароглы сам же и закончил разговор: «Мир меняется. Иначе жизнь остановится». Ну что ж, так тому и быть…

Он почувствовал сильную слабость и на этот раз не удержался, опустился на землю. Опять заболел бок — рукоятка плети напомнила о себе. Но не было сил, чтобы поправить ее.

— Эй! — забеспокоился Касум. — Ты что? Ты что, председатель? — от волнения Касум даже назвал старика по–прежнему.

— Ничего. Устал. Пройдет, — ответил Гафароглы.

Касум суетился возле него, подкладывал охапку травы, а старик, закрыв глаза, приходил понемногу в себя, испытывая странное чувство: все это было… давно, много лет назад. Так же сидел он на земле, и Касум беспокойно возился возле, помогая, поддерживая.

…Тогда он не мог даже слезть с коня, сидел, бессильно склонившись к гриве. Подбежавшего Касума попросил: «Помоги».

— Людей позову! — всполошился Касум, помогая ему спуститься на землю. —

В это время из дальнего конца села раздался такой страшный крик, что конь шарахнулся в сторону, едва не сбив при этом людей. Пронзительный крик, прерываемый рыданиями, повторился.

— Гюльсум! Ее голос! — проговорил Касум в тревоге.

— Скачи туда, узнай, что случилось, — приказал Гафароглы.

— А ты?

— Ничего, не помираю же я…

Касум, поскакал. На крик уже бежали люди со всего села, но, завидев председателя, бессильно сидящего на земле, останавливались в растерянности. Касум вернулся быстро.

— На сына Гюльсум похоронка пришла, — сказал он тихо. Женщины, окружившие Гафароглы, заплакали.

— Подведите коня поближе, — попросил он.

Все вместе ему помогли забраться в седло. Конь, угадывая желание хозяина, медленно понес его к дому Гюльсум. Касум шел рядом, держась за седло, время от времени спрашивая: «Как?» — «Хорошо», — отвечал Гафароглы. Касум видел, как ему худо: лицо — белое, в синеву, по лбу капли холодного пота текут. Женщины всхлипывали. Гафароглы повернулся к ним.

— Дети смотрят, — сказал он. — Не надрывайте им души. Война кончается. Вы же за три года многому научились…

Мать Солтана, вытирая слезы, ответила:

— Верно, научились. Хоронить сыновей в своих сердцах. Сердца наши в кладбище превратились. Наши дети там лежат. А теперь ты и оплакивать их не даешь…

— Прости, — сказал Гафароглы. И больше не проронил ни слова, пока конь не остановился перед домом Гюльсум. Она лежала ничком на пороге. Увидев толпу, вскочила, с рыданиями обвила руками шею коня, на котором сидел Гафароглы.

— Дом мой обрушился, о люди!

Гафароглы, перевалившись через седло, осторожно опустился на землю. Женщина теперь повисла на нем.

— Гюльсум баджи, ан Гюльсум баджи, — говорил он, едва удерживаясь на ногах.

— Дом мой обрушился! Свет мой погас! Спина сломалась, аи, Гафароглы! — рыдала женщина.

— Гюльсум баджи, аи Гюльсум баджи, — повторял он, словно забыв все другие слова. По лицу его текли слезы — от слабости или от жалости, Гафароглы и сам бы не ответил. Ему нельзя было плакать, он вспомнил об этом слишком поздно. Три с лишним года он держался, зная, о чем говорят в селе: председатель заплачет — значит, война никогда не кончится! Теперь все с ужасом смотрели не на Гюльсум, а на него. Но он уже и говорить не мог. Женщины подхватили его под руки, уложили, расстегнули бешмет. Из кармана выпал конверт — точно такой же, какой сжимала в руке бедная Гюльсум. Кто–то решился заглянуть в него. Точно такая же бумажка: «…пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины». Только имя другое — имя старшего сына Гафароглы…

* * *

…Над долиной Пиркалем прогремели раскаты грома. Касум заметался.

— Может, и правда, начать сгребать, а?

— Поздно теперь, — ответил Гафароглы.