Первый поцелуй

Отряд оживает:

– Он дома их забыл!

– Жиртрест! Скажи мамаше, пусть мамаша привезет!

– Свои пускай отдаст!

Губы дрожат, но он пытается изобразить улыбку:

– Это обмен.

– Какой еще обмен?

– Веществ. Нарушен у меня.

– Говна в тебе много, Фишин: вот чего. Но мы из него выбъем – да, ребята?

На построении он занимает место первого – меня оттесняя с края. По росту мы одинаковы, но он более развит. Мускулистые ноги лоснятся от загара и сияют золотыми волосками. Толстые белоснежные носки. Гравий хрустит под новенькими китайскими кедами с дырочками для вентиляции и олимпийскими кольцами на этих резиновых нашлепках для защиты боковых косточек на щиколотках.

Окинув шеренгу взглядом, физрук возвращает на него свои глаза мужчины:

– Фамилия как?

– Акулич.

– Играешь в футбол?

– А то.

– Собирай команду. Будешь капитаном.

После зарядки отовсюду слышится: «Акула! Акула!». С подобострастным панибратством, от которого мне тошно.

– Обожди…

Вполуха поворачиваюсь.

– В нападение пойдешь или в защиту?

– В библиотеку.

– Так, значит? Обойдемся… – и к Фишину, которого перед выбором не ставит: – Эй, вратарь! Готовься к бою!

***

Никто не знает, где от нее ключ. И вообще: «Вы не читать сюда приехали». Но по опыту я знаю, что даже самыми захудалыми библиотеками нельзя пренебрегать.

Одно разочарование, увы! Или «младший школьный», или уже читал.

Хорошо, что взял с собой.

А на обратном пути еще раз можно пройтись мимо палаты девочек.

***

Однажды вхожу – поспешно он опускает край футболки, задрав который рассматривал здесь в одиночестве синяки отбитых им голов. При этом продолжает шмыгать носом.

– Чего ты, Фишин?

– Ничего! Тебе какое дело.

– Человек человеку – друг, товарищ и брат. Первый раз в лагере?

– А что?

– А просто дружеский совет. Не бойся бросить вызов коллективу. Или ты любишь футбол?

– Кто – я?

– Ну так, а хули? Фишин?

Не знаю, почему, но даже мне с ним хочется быть грубым.

***

По пути с «моря» девочки заводят:У ней такая маленькая грудь,

А губы – губы алые, как маки…

Уходит капитан в далекий путь.

Он любит девушку из Нагасаки.

Наша палата им бросает вызов:Мы идем по Уругваю!

Ночь хоть выколи глаза.

Слышны крики попугаев,

Обезьяньи голоса.

Последние строки Акулич ужесточает:Слышны крики: «Раздевайся!

А то выколю глаза!».

Оборачивается вожатая, которая идет с физруком так, что голые руки их соприкасаются:

– При входе в лагерь чтобы гимн! Слова все помнят? «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры – дети рабочих…».

До лагеря еще далеко, вожатая не старшая, к тому же, всеми замечено, как круто выпирает у физрука сквозь васильковое трико, канты которого натянуты штрипками на его ступнях в незастегнутых сандалетах: можно игнорировать… У ней следы проказы на щеках.

У ней татуированные знаки…

«Девушка из Нагасаки», которую я слышу в первый раз, нравится мне больше нашей – тем более что у них проступают эти самые груди, о которых они самозабвенно так поют, а у Мацко даже такие выпирают, что она постоянно как бы сгорает от стыда. В прошлом году их не было – не говоря про волосы, о которых докладывает нам Сорока. Которые, когда обладательницы их выходят из воды, проступают кучерявым таким рельефом. А если купальник светлый…

«Уругваем» мы забиваем «Нагасаки».

Под нашим напором их шеренга в промокших сарафанах, скособочась, уступает нам дорогу, и, вбивая подошвы в песок, перемешанный с хвоей, мы вырываемся на гребень первыми… Топай, путник, осторожно:

Нас подслушивает лес.

Умереть всегда возможно,

Если в джунгли ты залез.

Внизу белеет зацветающее картофельное поле, справа сосняк, слева тянутся елочки, которые нам по плечо, и все это не джунгли, а вполне безопасная природа Европейской части СССР, но все же возникает чувство, будто и вправду что-то угрожает. Нас поймают папуасы!

Будут жарить над костром!

Будут кушать наше мясо!

И закусывать ребром!

***

Обеими руками я берусь за волосы травы, снимаю тяжелый скальп. Дно оголяется, там маленькая паника. Я вонзаю лезвие лопаты. С лесной землей работать одно наслаждение, и я углубляюсь по колено, когда над бруствером вдруг тучей возникает Фишин. Он весь лоснится и в паутинках от кругаля через чащобу. В глазах испуг:

– Что ты тут делаешь?

– А ты?

– Спать не дают…

Я разрубаю корешки.

– Клад ищешь?

Я продолжаю копать. Из выброса он достает комочек.

– Смотри-ка! Пуля…

Протягиваю руку, расчищаю большим пальцем.

– Не пуля – гильза.

– Немецкая?

Капсюль стреляный, вокруг маркировка, которую разделяют крохотные звездочки: «Т 38».

– Наша.

– Как ты определил?

– На капсюль посмотри…

– Что значит «Т»?

– «Т» значит «Тула». Тульский оружейный.

– Откуда ты знаешь?

Врезавшись, лопата соскользывает. Потом выворачивает череп, который скалится зубами – грязными, но целыми. Фишин за спиной ахает. Земля высыпается оттуда, где было серое вещество с извилинами, которые тоже соображали что-то, а сейчас только бессмысленная пустота с зиянием – от глаз, от носа и от пуль. Я засыпаю череп, яму, накладываю дерн. Забрасываю ветками. Вылезаю, и, воткнув лопату, ставлю ногу на железный отворот.

Фишин вздыхает:

– А человек ведь был… Наш, думаешь?

– Вряд ли.

– Фашист?!