Первый человек в Риме

Они дружили со многими известными актерами Рима и директорами театров. Конечно же, не избегали они и пирушек, даже если те не были украшены знаменитыми именами. Но только с комиками водились – трагических пьес не смотрели. Они были римляне, а римляне превыше всего ценят хороший, громкий смех.

По этим причинам на вчерашнюю их пирушку на Новый год в дом Клитумны были созваны: Скилакс, Астера, Милон, Педокл, Дафна и Марсий. Пирушка очень быстро перетекла в костюмированное действо.

Сулла обожал, когда на сцене мужчины, кривляясь, изображали женщин. Он сам облачился в костюм Медузы Горгоны. Его парик из настоящих живых змей не в шутку пугал окружающих. Коанский шелк, ниспадающий с плеч, не скрывал его самой большой «змеи».

Клитумна изображала обезьяну, подпрыгивая и почесываясь в вывернутой наизнанку меховой накидке. Свой голый зад она покрыла синей краской.

Никополис была менее экстравагантна – ей хотелось продемонстрировать свои прелести, а не скрыть недостатки, как мачехе. Потому она нарядилась Дианой Охотницей. Совершенно обнажив свои длинные ноги и раскрыв одну прекрасную грудь, она пританцовывала под звуки флейт, колокольчиков и барабанный бой, постукивая в такт тоненькими стрелами в колчане.

Веселье набирало обороты. Парик Суллы имел неоспоримый успех, хотя все нашли, что обезьяна Клитумны куда забавнее.

Все наливались вином, смеялись и шумели так, что отголоски их веселья долетали из сада до самых дальних и глухих уголков дома, сводя с ума консервативных соседей задолго до того, как новогодняя ночь превратилась в новый день.

Вот тут-то, пошатываясь, и вошли последние гости: Скилакс – на пробочных котурнах, с огромными искусственными грудями, во всклокоченном золотом парике и измятой тунике, похожий на старую шлюху (бедная Венера!), и за ним Купидоном впорхнул Метробий. С первого взгляда, брошенного Суллой, наиглавнейшая его змея зашевелилась, а уж со второго – поднялась в стойку. Но это не понравилось Диане Охотнице и уж всяко не Венере Скилакса.

Далее случилась сумасшедшая сцена, вроде тех, что показывают мимы. Было все: подрагивание сладких булочек, скольжение голенькой грудки, хищные броски большой змеи, взметнувшиеся локоны блондинистого паричка – подпрыгивание приокрыленного мальчика. И кульминация, когда Метробий и Сулла подпрыгивали вместе – о, маленькие радости педерастов! – в уголке, в полном, как им казалось, уединении.

Сулла осознавал – ну конечно! – что совершает большую ошибку, но поделать ничего не мог. Увидев краску, текущую из-под шелковой повязки по глянцевым ногам, увидев удлиненные ресницы и глаза, полные ночного блеска, Сулла был сражен. А когда, приподняв край свободно висящей накидки, он скользнул взглядом вниз, туда, где смуглое безволосое тело, ничто в мире не смогло помешать Сулле увлечь мальчишку в угол и за мягкой кушеткой овладеть им.

Но фарс превратился в кошмар.

Клитумна в гневе разбила об пол драгоценный бокал александрийского стекла и бросилась выцарапывать Сулле глаза. Никополис устремилась ей на помощь, размахивая кувшином вина. Ревнивый Скилакс принялся лупить Метробия пробковой котурной. Кругом образовалась толпа любопытных насмешников.

Сулла, по счастью, не был пьян и ловко справился с нападавшими: Скилаксу он сразу подбил глаз – синяк вспух под толстым слоем грима мгновенно. Диану уколол в босые ноги ее же стрелами, а Клитумну бросил себе на колено и шлепал ее по голому заду, пока тот из синего не стал черным.

Потом он нежно и благодарно поцеловал мальчика и отправился спать, мрачный и злой.

Теперь, в первое утро нового года, Сулла осознал происшедшее. Это был не фарс и не комедия даже, а трагедия, какой не написал бы и Софокл, любивший изображать причуды богов и людей. Сегодня ему, Сулле, исполнялось ровно тридцать лет.

Женщины подле него продолжали визжать и браниться. Он вдруг глянул на них – как поглядела бы его Медуза Горгона, глянул холодно и горько, больными злыми глазами, – и обе тут же притихли, как бы и впрямь окаменели.

Пока он надевал свежую белую тунику, пока раб драпировал на нем тогу, которую он носил редко, разве только в театр, женщины сидели статуями. И только когда он вышел, они, вздохнув, оттаяли, переглянулись и заплакали горько. Печалило их и страшило нечто увиденное в глазах Суллы, но ими непонятое.

Эта горькая и неясная истина заключалась в том, что все свои тридцать лет Сулла прожил лжецом среди сплошного моря лжи. И этот лживый мир – мир пройдох, пьяниц, ворюг, дешевых и дорогих шлюх, вольноотпущенников и мошенников – не являлся миром самого Суллы.

В Риме много людей с именем Корнелий. Но в большинстве случаев это имя означало лишь – потомок раба Корнелиев или сын арендатора Корнелиев. Сами Корнелии – высокорожденные патриции – давали им свободу в честь памятного события, свадьбы, дня рождения, похорон или за деньги. А в придачу к свободе – и родовое имя Корнелиев. Отпущенники в благодарность за вольную и гражданство делались клиентами патрициев.